Вот и у Нины, очевидно, та же позиция. Я краем глаза
посматривала на женщину. Сигареты она себе разрешает, но оделась сегодня по
моде предстоящей тусовки. На поэтессе длинная, почти до пят, темная юбка,
глухая кофта с воротником под горло и простые, практичные туфли без каблуков.
Роскошные черные волосы Нинель спрятала под странную шапочку, больше всего
похожую на тюбетейку. Только ее носят на макушке, а Нинина прикрывала даже уши.
Я отметила, что спутница абсолютно не накрашена, в ушах нет серег, на пальцах
ни одного кольца…
Может, мне тоже следовало сегодня отказаться от брюк,
изумрудных «висюлек» и перстня на указательном пальце? Хотя с какой стати?
Никаких обетов я не давала, присяг не приносила. Правда, в православную церковь
постесняюсь войти в джинсах и с непокрытой головой. Но меня везут к мошеннику,
так что не стоит комплексовать.
Шины мерно шуршали по гладкому асфальту. Мы спокойно
обсуждали поэзию символистов, потом Нинель стала читать свою поэму. Под ее
ритмичное завывание я чуть не заснула за рулем. Встала непривычно рано, и веки
просто слипались. Обычно в таких случаях включаю радио погромче, но сегодня
такое невозможно. Пришлось покачивать головой в такт декламации Сундукян.
Через два часа я все же спросила:
– Долго еще?
– Следующий поворот направо, – спокойно сообщила спутница.
«Вольво» послушно повернул и поскакал по ухабам и рытвинам.
«Как бы не пришлось менять амортизаторы», – невольно подумалось мне.
Еще примерно через полчаса Нина неожиданно скомандовала:
– Стоп.
Я нажала на тормоз и, поднимая ручник, осведомилась:
– Где деревня-то?
Машина стояла на опушке леса, прямо за ветровым стеклом
начинались огромные мрачные деревья.
– Дальше пешком, – вздохнула Нина, – подъехать нельзя.
– Где же «Вольво» оставить?
– Да здесь, – спокойно пояснила Сундукян, – народу нет,
вокруг ни поселков, ни дач, до станции почти тридцать километров.
На всякий случай я включила сигнализацию, и мы пошагали по
целине. В Москве снег давно сошел, вылезла первая травка и даже начали кое-где
распускаться цветы. Здесь же стояли сугробы.
Проваливаясь почти до колен, мы тащились минут пятнадцать
между елями. Я устала, промокла и отчаянно хотела пить. Наконец Нина влезла на
пригорок и указала рукой вниз.
– Гляди, добрались.
Отдуваясь, я влезла на холмик и замерла с раскрытым ртом.
Больше всего увиденное походило на съемочную площадку
кинофильма «Русская деревня восемнадцатого века». Огромный забор из почти не
обструганных стволов деревьев с угрожающе заостренными макушками скрывал почти
полностью поселение. Видны лишь крыши нескольких домов и какое-то непонятное
сооружение, издали смотревшееся как вышка для часового.
Мы дотащились до грубых ворот. Сундукян ухватила молоток,
висящий на пеньковой веревке, и два раза с размаху постучала по створкам.
– Кто? – незамедлительно последовал вопрос.
– Во имя господа нашего иду по жизни праведным путем, –
отозвалась Сундукян.
– Добро пожаловать, сестра дорогая, – прозвучало изнутри, и
приоткрылась узенькая калиточка.
Я прошла внутрь. Возле ворот стоял крепкий мужик. Длинная
рубаха, перепоясанная веревкой, свисала почти до колен, широкие брюки падали на
босые грязные ноги. Из-за клочкастой бороды и пышных усов он показался мне
стариком.
– Господь храни тебя, брат Феофан, – пропела Нина, кланяясь
в пояс, – хорошо-то дома как, не то что в Москве поганой…
– Здоровья желаю, матушка, – отозвался Феофан, кланяясь в
ответ, – понять не могу, как вы там живете, в капище идоловом. Терпи
послушание, у каждого свой крест. А у нас радость.
– Да ну? – встрепенулась Нина.
– Вчерась молельный зал доделали, последний гвоздик
вколотили. Отец всю ночь не спал, самолично мебель таскал. Уж мы ругали его за
старание, куда там! Не послушал!
– Славно, – одобрила Нина, – знакомься, брат, гостья у нас,
Дарьей кличут.
– Ласковое прозвание, – улыбнулся Феофан, обнажив ровные
крепкие зубы. – Сразу стало ясно, что мужику едва за тридцать. – Ступайте себе
в избу, отдохните, небось после дороги ноги гудят, – заботливо сказал парень.
Мы двинулись по неширокой улице.
– Вот, – сказала Нина, – те две избы мужские, следующие
женские, а у колодца, видишь, красная крыша?..
Я кивнула.
– Там дети, правда, их совсем немного. А слева молельня и
дом Отца. Только тебе туда пока ходить не надо.
– Что же мне, посреди улицы стоять?
– Нет, конечно, – ласково пропела Сундукян, – пойдем в
женскую.
Она быстрым шагом дошла до большой избы и толкнула дверь.
Темноватый тамбурчик поражал порядком. По стенам располагались полочки, над
ними виднелись вбитые гвозди. Нина быстро сняла туфли и поставила на полку.
Потом, вешая на гвоздь куртку, сообщила:
– Снимай обувь, в избе босиком ходят, впрочем, некоторые и
по улицам тоже.
Я стащила ботиночки и почувствовала, как сквозь тонкие чулки
пробирается леденящий холод. Нина откинула занавеску из мешковины, прикрывавшую
вход, и мы очутились в большом, метров пятьдесят, помещении.
Посередине зала стоял длинный-предлинный стол из досок, по
бокам тянулись простые лавки. Между окнами сделаны нары, прикрытые цветными
тряпками.
У стола с иголкой в руках сидела безвозрастная баба.
– Обливались? – поинтересовалась она.
– Нет, – покачала головой Нина, – только приехала, да слить
некому.
– А я на что? – улыбнулась женщина. – Скидавай одежду, да
пошли.
Нина подошла к нарам и моментально разделась донага.
– Ну, ты чего ждешь? – поторопила меня бабка.
– Она первый раз у нас, Катя, – пояснила Нина.
– Раздевайся быстренько, сестра, – заулыбалась Катя, –
сейчас сил прибавится, бодрости, здоровья.
Ничего не понимая, я тоже стащила с себя всю одежду и
моментально покрылась гусиной кожей.
– Ничего, ничего, – приободрила Катя, – сейчас согреешься,
жарко станет.
