Мужчина тем временем взмахнул рукой, и на столе заискрился
круглый хрустальный шар-многогранник. В почти полной темноте яркий,
ослепительный, мерно мигающий свет притягивал внимание, и я против воли
уставилась на шарик во все глаза. Очевидно, толпа сделала то же самое, потому
что в зале воцарилась полная, звенящая тишина.
– Вознесем наши молитвы господу, – нараспев, на одной ноте
начал «святой отец», – и скажем их на едином правильном языке – умо, нору сан,
кому лен орон…
– Орон, – так же мерно, в такт отозвались присутствующие, –
орон, моли голу нан…
– А-а-а-а! – то ли запели, то ли завопили женские голоса. –
А-а-а-а!
В воздухе поплыл сладковатый незнакомый запах. Стало еще
более душно и жарко. По моей спине потек пот, в голове бились молоточки, яркий
свет слепил глаза.
– О-о-о, – забасили мужчины.
Я вытащила из кармана припасенную английскую булавку и
принялась колоть себе ногу. Только бы не потерять сознание. Боль слегка
отрезвила, и краем глаза я теперь смогла наблюдать за происходящим.
В зале творилось невообразимое. Большинство сектантов
повскакивали со стульев и посрывали с себя кофты и рубахи. Следом настал черед
брюк у мужчин и юбок у женщин. Голые люди раскачивались из стороны в сторону,
тряся головами. Глаза у всех напоминали пуговицы – круглые и тупые. Дети выли в
углу, стоя на коленях. Несколько человек навзничь лежали на полу, равномерно
дергая руками и ногами, кое-кто рвал волосы.
Чтобы особо не привлекать к себе внимания, я тоже сползла на
пол. В этот же момент в центр помещения выскочила пожилая обнаженная женщина и
завихлялась из стороны в сторону с воплем.
– Накатил, пришел дух божий, идите и возьмите!
Сразу несколько таких же голых мужчин кинулись к ней. Другие
принялись хватать соседок.
В полном ужасе я забилась под лавку и наблюдала за оргией.
Мужчин в зале оказалось меньше, чем баб, и тетки, не получившие пары, выли,
словно сирены. Похоже, что сектантами овладело полное безумие. В воздухе висел
крепкий запах пота. Поняв, что никто не собирается меня насиловать, я
высунулась наружу. «Святого отца» в комнате не было. Пол был покрыт
шевелящимися сектантами, кое-кто пристроился на лавках, дети катались возле
двери, выдирая из головы пряди. От спертого воздуха и непонятного тошнотворного
сладкого «аромата» начала сильно кружиться голова. Стены избы сдвинулись, пол
наклонился. Укладываясь под стулом, я успела подумать: «Посплю часок, устала
очень».
Где-то далеко-далеко послышался паровозный гудок. Мои веки
открылись и взор уткнулся в потолок. Так, я явно не дома. Из центра белого, без
всякой лепнины квадрата свисала не прозрачно-голубоватая венецианская люстра, а
голая электрическая лампочка. Яркий, ничем не прикрытый свет резал глаза, и я
чихнула.
– Проснулась, милая? – раздался приветливый голос.
Голова повернулась, и я увидела у стола Катю, раскладывающую
какие-то коренья.
– Что со мной случилось? – пробормотала я, пытаясь сесть.
Тело не хотело подчиняться, спина кривилась, ноги и руки
казались сделанными из жвачки, во рту прочно поселился кислый вкус. Больше
всего состояние походило на похмелье.
Катя молча подошла к полке, отодвинула занавеску, вытащила
бутылку с наклейкой «Столичная» и, плеснув немного бесцветной жидкости в
стакан, протянула мне емкость.
– Пей.
– Что вы, – принялась я отнекиваться, – совершенно не
переношу алкоголь.
– Это не водка, – спокойно пояснила Катя, – пей, лучше
станет.
Я покорно сглотнула настойки. Через пару секунд в голове
посветлело, и в спине появился позвоночник.
– Света тебе полную ложку небось напитка налила, –
посетовала Катерина. – Уж сколько ей Отец говорил: новеньким чуть-чуть давать,
никак не упомнит.
Я села и ощупала ноги – вроде на месте, а словно
ампутированные.
– Не боись, – улыбнулась Катя, – щас побежишь.
В избе прохладно, и я почувствовала легкий, отрезвляющий
озноб. Хорошо, что Света протянула мне пустую ложку. Но я ее облизала, и даже
нескольких капель «угощения» хватило, чтобы слететь с катушек. Представляю, что
произошло бы со мной после полной дозы!
– Где Нина?
– У Отца на благословении, – охотно пояснила Катя, – а я
тебя стерегу, чтоб не испугалась, когда в себя придешь. Вот встанешь, и на ужин
в трапезную пойдем.
Я пошевелила теплеющими ногами и поинтересовалась:
– Что вы делаете на моленьях?
Катерина не поразилась вопросу.
– Молимся. Поем псалмы, испытываем благодать, некоторым
видения бывают.
– Сколько же длится служба?
Катя вздохнула.
– Как когда – может, два, может, три часа.
– Тяжело.
– Совсем нет, время незаметно бежит, прям не видишь как. А
после молитвы так легко, душа счастьем переполнена, петь хочется. Погоди, тоже
испытаешь, хотя вот я, например, с первого раза благодати удостоилась.
– Вы молитесь каждый день?
– Конечно, а раз в неделю все собираемся, и устраивается
большое радение, как сегодня, настоящий праздник.
– Кто это все?
Катерина опять улыбнулась.
– В деревне живут только самые счастливые, просветленные,
ушедшие из мира. У нас в той жизни ничего не осталось, все здесь. Но есть и
несчастные, которые вынуждены обитать в городе, вот они к благодатным только
раз в неделю присоединяются. Жаль их безумно, да у каждого свой крест.
– Можно, если захочу, в деревне поселиться?
– Учитель решает, кому какая судьба. Он наш Отец, мы его
дети, – с жаром произнесла Катя, – все счастье от него. Ну сама рассуди. Вот я,
например. Всю жизнь за парализованной матерью ухаживала да в булочной батонами
торговала. А как мамонька померла, так чуть в петлю не полезла. Квартира у нас
большая, целых три комнаты, вот хожу по ним одна и вою: «Добрый боженька,
забери меня, одинокую, никому не нужную!»
– А семья?
Катя помотала головой:
– Все недосуг по танцулькам носиться было, мама болела, а
после ее смерти стара стала, тридцать восемь стукнуло. Так что я, милая,
девственница, мужика никогда не пробовала. Зато господь счастье послал, в семье
живу, тут и помру.
