Ну, так вот… Что мне было делать? Признаться Миронову, что на месте насильника Расторгуева должен был оказаться я? Что это я, опасаясь общаться с Лаймой на ее территории, предусмотрительно подослал вместо себя своего заместителя, который вообще не при делах? Что вчера ночью Лайма позвонила мне, когда я нежился с Вики в джакузи, поливая ее чудную головку шампанским «Cristal», и сообщила, что серьезно заболела, что у нее температура под сорок, еле ходит, кровь из носа, ей тоскливо, бесконечно одиноко и ей срочно нужны витамины, а позаботиться о ней некому? Что она ныла в трубку, растирая сопли по щекам, до тех пор, пока не вытащила из меня обещание, что я завтра же ее навещу? Или рассказать ему, как его дражайшая любовница преследовала меня все это время, лапала в своем кабинете, как последнюю шлюху, склоняла к сожительству, шантажировала тем, что выкинет из телебизнеса, если я такой «дистрофик бессердечный»? Перечислить ему все эпитеты, которыми однажды она наградила его (Миронова)?..
Примерно месяц назад, еще до больницы, я заехал после работы пожрать в «Мон-кафе» на Тверской-Ямской. Почему именно в «Мон-кафе», а не в любой другой из тысячи ресторанов вдоль той же упирающейся в Кремль улицы? Просто я ухитрился возле него припарковаться — если, конечно, можно назвать «парковкой» заезд на узкий пешеходный тротуар, да еще и при наличии целой когорты запрещающих знаков. Ведь у нас в Moscow-city как: останавливаешься не там, где тебе надо, а где умудришься остановиться.
Сначала я хотел позвонить Вики, чтобы она — «ноги в руки» и подгребала сюда; но, поднявшись на «антресоль», заметил на низком кожаном диване хохочущую Лайму Гаудиньш в окружении подвыпивших телепузиков из «Дорожного патруля». Год назад прозорливый Миронов купил эту загибающуюся телепередачку в интересах 16-го канала и поручил своей помощнице приглядеть за «мальчиками». Я было развернулся на 180°, чтобы дематериализоваться, но эта симпатишная дрянь уже заметила меня инавострила улыбу и приподнятые тугим лифом буфера в мою сторону. Я вынужден был испепелить ее ответной восторженностью. Боже мой, я просто в восторге!
Вскоре мы сидели вдвоем, друг против друга: Лайма в полулежачей позиции лишь помешивала трубочкой пойло в коктейльном бокале, а я с внезапно пропавшим аппетитом лопал жирные устрицы «Черный жемчуг» по 280 р. за шт., используя при этом лимон, уксусно-чесночный соус и ломтики обжаренного черного хлеба.
— Что с тобой, Рафаэль Михайлович? — спросила Лайма. — Выглядишь замудоханным.
Я шумно всосал очередную устрицу, запил ее сытным пивом и вытер салфеткой мокрые пальцы:
— Устал, как загнанная лошадь! Пристрели меня, амиго!
— Хочешь, снимем номер в «Мариотте», оттянемся? У меня, правда, прессуха через два часа, но я ее передвину на попозже.
Лайма по случаю охрененного августовского дня была обтянута в нечто радостное, просвечивающее, оголенное. Ее вышколенное диетами и тренингом сухое, подтянутое тело невольно притягивало глаз; каждый ингредиент этого тела, если рассматривать его в отдельности, был хорош сам по себе, волновал всеми своими линиями и качеством плоти. Правда, мне все это было до лампады: тысячи московских куколок выглядят ничем не хуже, а многие из них наделены такой природной красотой, что тридцатипятилетней Лайме ни за что за ними не угнаться, и при этом обладание ими не стоит миллионного бизнеса и дырки от пули над переносицей.
Рафаэль:
— Прессуха?
— Пресс-конференция. Давай соглашайся, Белозёров! Хватит на моих нервах играть! Закажем тебе устриц, лобстеров, пива, коньяка, что пожелаешь. Поставим свежий фильм, в кроватке поваляемся… Пупсен, слышишь? Ты сможешь сделать со мной все, что захочешь!
Ее худое, нервическое лицо и ушлые глазки мне нравились, но это был не повод становиться врагом г. Миронова (а следовательно, и всего человечества). И не повод — хотя, конечно, это мелочь по сравнению с пунктом 1.1 — изменять Вики… то есть Насте… то есть…
— А как же Сергей Львович? — спросил я вертлявую сучку, прикидываясь наивным придурком.
Лайма:
— А что Сергей Львович? Да ты совсем его не знаешь! Он мне весь мозг высосал! Он такая сволочь — один на миллион!
— Странно, — наморщил я лоб, старательно выказывая мыслительные потуги, — я полагал, что Сергей Львович такой весь праведный, великодушный, храбрый, справедливый, заботливый…
— Ты с ума сошел! С чего ты взял?! Он ВОР, ШИЗОИД, ОТМОРОЗОК, ИЗВРАЩЕНЕЦ! Если б я тебе рассказала, что он со мной в постели вытворяет, ты бы его проклял!..
Лайма Гаудиньш в тот день потерпела в завоевании моего сердца очередное фиаско и в дальнейшем, оставаясь внешне приветливой обаяшкой, полюбас затаила на меня непреходящую обиду…
Ничего этого я, конечно, не решился донести Миронову, поскольку такая паранормальная информация могла привести к непредсказуемым последствиям. Хрупкий баланс интересов и противоречий, который мне пока удавалось поддерживать и который позволял мне под шумок набивать карманы звонкой рентабельностью, можно было нарушить всего одним неловким чихом.
— Ты можешь говорить тут все, что угодно, но факт на лице! — продолжал разыгрывать вселенский катаклизм Сергей Львович. — Я тебе клянусь, Белозёров: я сделаю так, чтобы твой Расторгуев сегодня же оказался на нарах в Бутырке и больше никогда оттуда не вышел. Я его так нагну — проклянет, что на белый свет родился! На его месте я сделал бы себе харакири!
В этот момент дверь кабинета резко распахнулась, и на пороге выросла собственной запыхавшейся персоной Лайма Гаудиньш — серая, помятая, заплаканная, явно не в адекватусе, будто ее огрели на лестнице пыльным мешком; и при этом на лице у нее красовалась антибактериальная маска. Заметив меня, она струсила и звонко сглотнула слюну. Мы пересеклись смущенными взглядами — ведьма что-то скрывала в глубине своих серых, с золотыми блестками глазенок.
— Как здоровьице? — поинтересовался я у «едва не изнасилованной».
— Спасибо, сейчас сдохну! — бросила она с упреком, будто бы я был виновником ее недомогания, и извлекла из сумочки упаковку с медицинскими масками. — Наденьте, а то заразитесь!..
Выяснилось, что Миронов специально послал за «пострадавшей» машину, чтобы я из первых уст услышал историю о «подвигах» Расторгуева. Интересно, Грише икалось в этот момент? Я бы на его месте, может, и не точил бы короткий самурайский меч, но по крайней мере давно бы уже корчился в приступах икоты.
Напряженная Лайма, не выпуская из рук бумажного носового платка, рассказала в подробностях об утреннем происшествии — примерно то же, что я уже слышал от Сергея Львовича, но на полтона ниже, не сгущая настолько краски.
— Уф, ну и жуть! — выдохнул я трагически. — Честное слово, прямо зоопарк какой-то!
