Сильвин почувствовал скрежет в голове, его начало подташнивать, он испугался и повернул домой. Ему, видимо, не следует без крайней надобности заглядывать в глаза людей — это интересно, но опасно. Теперь он шел, не поднимая головы, и размышлял о происходящем.
То, что он сумасшедший, Сильвин и раньше догадывался — еще в детстве он сильно отличался от всех детей. А если так, то все, что он видит, может быть просто плодом фантазии, галлюцинацией. Но пример с бутылкой во время празднования Нового года, да и несколько других примеров (а Сильвин еще пару раз экспериментировал) доказывали, что не все так просто: ему видится абсолютно реальная информация. Например, недавно Мармеладка вспоминала о своем детстве, рассказывала о доме, о том, как попала в Сильфон, а Сильвин это все давно уже знал. Следовательно, или после того избиения он окончательно съехал с круга и ему все мерещится, даже то, что он сейчас идет по дороге, или… или все это происходит на самом деле. И он склонен всерьез рассматривать второе — уж слишком все натурально, подробно. Да и не такой уж он сумасшедший, как принято считать, скорее, просто немного странноватый, он же, как никак, странник. Тогда что же произошло? Почему он вдруг стал видеть людей насквозь? Ничего подобного он за собой раньше не замечал. Ведь это больше, чем волшебство, а волшебства вроде бы нет! И еще вопрос: чудесный ли это дар или смертельная болезнь? Может быть, после кулаков Германа у него появилась какая-нибудь опухоль мозга?
Запись 12
Сколько-то времени спустя у Германа случилось отличное настроение. Сильвин это сразу определил, как только хозяин квартиры ближе к вечеру ввалился в прихожую, нагруженный пухлыми пакетами с символикой продуктового гипермаркета. Через пять минут Герман заглянул в покои Сильвина, дружелюбно подмигнул и, заполнив комнату в два выдоха свежим винным градусом, предложил ему немедленно зайти на кухню: одна нога здесь, другая там. Сильвин вынужден был прервать экстренное совещание, посвященное деятельности Телерадиокорпорациидля Глу-хих и Слепых, сокращенно ТГС, где был председательствующим и главным докладчиком, оторвал взгляд от потолка и поднялся с кровати. Он покрутился перед зеркалом, найдя себя совсем даже ничего, если, конечно, относиться к жизни с неутомимым оптимизмом, и вскоре постучался в дверь, ведущую на кухню: разрешите войти?
То, что Сильвин увидел, заставило его разинуть рот. На кухонном столе вздымалась гора готовых к употреблению всевозможных деликатесов, но главное, он заметил вместительную тарелку, наполненную рахат-лукумом. Вскользь можно было насчитать по меньшей мере пять разновидностей этого восточного лакомства.
Герман. Садись. Я знаю, что ты это любишь, брателло. Лопай, не стесняйся.
Сильвин. Невероятно. Премного благодарен.
Сильвин присел на краешек табуретки, облизал взглядом все, что было перед ним, взволнованно помедлил, не зная, с чего начать, наконец, выбрал кусочек рахат-лукума с кокосовой стружкой и стеснительно положил его в рот. Он стал медленно жевать, чувствуя, как зубы знакомо застревают в тугой пластилиновой мякоти. Герман торжественно наблюдал за ним, одновременно приканчивая с помощью сочного ломтя белого хлеба только что вскрытую баночку умопомрачительно дорогой черной икры.
Герман. Ну как? Сильвин. Немыслимо.
Странно, но Сильвин, несмотря на чувство голода и необыкновенную любовь к рахат-лукуму, не испытывал ничего, кроме легкого головокружения. Попадись ему эта тарелка всего пару месяцев назад, он захлебнулся бы слюной, набил рот этим волшебным желе так, что едва ли сумел разжать челюсти; расправился с любым количеством лакомства за несколько минут, позабыв о приличиях. Но теперь все по-другому: он совершенно не хотел есть и, если бы смог, отказался бы от этого угощения, предпочтя ему сдобную булку с тонким слоем сливочного масла.
В горле появились рвотные спазмы. Сильвин давился сладостями, но теперь едва скрывал, что испытывает к ним отвращение, и удивлялся столь необычным переменам, пока не вспомнил печальную историю в кафе, которая натолкнула его на мысль о самоубийстве, жуткие события, которые затем последовали. Так вот в чем дело! Тем ужасным поступком Доберман и его друзья полностью отбили у него охоту вожделеть этот запах и этот вкус. Теперь его обоняние, его вкусовые бугорки на языке всегда будут ассоциировать — рахат-лукум с унижением, с мыслями о смерти, с жестокими издевательствами. Сильвин отодвинул тарелку и отвернулся.
Герман. В чем дело, тля?
Сильвин. Не могу.
Герман. Ох-ссы-ха-ха! Ну ты и подонок! Я старался, в очередях стоял, деньги тратил, а ты морду воротишь, гаденыш!
Сильвин. Прости меня, Герман. Я виноват, но ничего не могу с собой поделать. Просто я вспомнил…
Сильвину стало очень стыдно, и он, не разжевывая, проглотил весь приторный ком лукума, который накопился за щекой, и расплакался навзрыд.
Герман действительно старался, это виднелось внутри его глаз, застланных хмельной осоловелостью. Сегодня он был особенно благодушен и щедр, и поэтому решил сделать приятное своему квартиранту, забыв обиду за испорченный новогодний стол.
Дело в том, что Герман в последние дни заработал на проституции, торговле поддельными спиртными напитками и ремонте автомобилей столько денег, сколько и представить не мог, а дело все ширилось и ширилось, словно резиновое, поражая масштабами. К примеру, только за последнюю неделю под его крыло перешли сразу четыре притона, ранее работавшие со столичными, а это почти двадцать девушек со всеми своими клиентами, минимум двести пятьдесят с юбки в день, не считая эксклюзивного обслуживания политиков и прочих богатых извращенцев, всевозможных банкетов и выездных пикников. Герман пока не знал, что делать с этими деньгами, ведь он был богат всего ничего, каких-нибудь полгода, поэтому радости его не было предела и под горячую руку его щедрости мог попасть любой. Вчера он заказал себе Мерседес с усиленной подвеской, сегодня подумывал о том, чтобы купить роскошную квартиру в центре Сильфона, завтра — и Сильвин это ясно видел — ему придет в голову выкупить знаменитые местные бани, которые впоследствии он переоборудует в частные кабинеты для интимных свиданий. Конечно, Герман до сих пор часто подумывал о том, как бы поскорее избавиться от Сильвина, который давно ему и его друзьям был в тягость и которого он уже ненавидел и давно бы с ним расправился, если б не обещание Сильвина уехать в Долину пасти овец. Но сегодня лишь слепое счастье заполняло его, по крайней мере до тех пор, пока Сильвин не отказался от столь любимого
Герман заметно почернел, взвел свой внутренний курок, занеся руку, чтобы ударить Сильвина, но неожиданно поставил себя на предохранитель, пододвинул баночку с остатками черной икры и отломил ломоть еще теплого хлеба: ешь.
Сильвин понемногу успокоился; осмелев, водрузил на хлеб несколько икринок и жадно проглотил. Потом съел окорок, достаточно мягкий для того, чтобы с ним справиться даже при наличии всего нескольких зубов, и пил предложенный предупредительным хозяином дико вкусный китайский чай. Наевшись, Сильвин почувствовал такую благодарность, такую необычайную теплоту к Герману, что вновь заплакал.
