Что за шабаш они здесь устроили?!
Герман, немало напуганный, поспешил спрятаться в салон автомобиля и глотнул из бутылки, которую до этого распечатанную держал в руке.
Кто бы мог подумать, — мерзким впрыском мелькнуло в мозгу, — что этот недоносок, столько лет проживший в моей квартире за стенкой, взлетит так высоко? Что за поеданием чизбургера заработает миллиарды, при этом совершенно не представляя, что такое тысяча? Что, так. и не научившись за всю жизнь управлять самим собой, легко подчинит себе всех местных, бомжей, подонков, уголовников, бандитов? Что, ковыряясь в носу, заставит поголовно поклоняться себе целые города, страны и народы!..
Водка давно не брала — сегодня это была уже третья бутылка, — вместо желанного драйва Герман чувствовал в голове только скрежет старой контузии, сопровождающийся шевелением в затылке привычной тупой боли.
Удастся ли теперь завладеть его властью, хватит ли способностей, чтобы доказать всем, что я единственный законный наследнику Странника? А ведь, в отличие от него, я не обладаю даром оракула, я всего лишь отставной десантник с пробитой башкой…
Впереди показался импровизированный блокпост — две поливальные машины, раскоряченные поперек дороги, крупные костры и три десятка распоряжающихся криворожих странников В стороне притулились два автомобиля дорожной инспекции, милиционеры в светоотражающих куртках безучастно покуривали.
Кортеж, вгрызаясь в ночную неразбериху тридцатью парами ксеноновых фар, обогнал по искрошенной обочине длинную очередь, в большинстве своем обреченную на разворот, и остановился возле узкого горла проезда. Герман вновь высунулся из внедорожника, предъявив стражникам свой бронированный фэйс и ледяной взгляд, немного подслащенный отрепетированной перед зеркалом печалью утраты. Его сразу узнали — это лицо было знакомо всему городу благодаря известным розыскным объявлениям, и старший блокпоста, разразившись заискивающей суетой, поспешил обеспечить проезд высокопоставленному страннику и его свите.
Герману чрезвычайно понравилось угодничество дозорных; это была приятная перемена. Он уже ощущал в висках заветный тук-тук, будто стучались в дверь его судьбы: Это счастье, власть и богатство! Разрешите войти?
Вдоль дороги в сторону свалки настойчивым шагом двигались люди с факелами в руках. Через пару километров они, уже не стесняясь, запрудили всю дорогу, и кавалькаде Германа пришлось потолкаться — ходоки уступали нехотя, озлобленно косились. Такие же люди шествовали со всех сторон: по полям, перелескам, оврагам, проселочным дорогам, сгущаясь в толпы, сливаясь в бурные реки света. Это и были те тысячи пульсирующих огоньков, которые так неприятно поразили Германа несколько минут назад. Боже.
Санта Лючия! Невероятно! — изумился он, и единственный раз в жизни подумал о Сильвине с некоторым уважением.
Герман немного опоздал — арочный металлоискатель перед входом на свалку выявил весь арсенал стволов и кастетов у его группы, и он потратил уйму времени на бесполезные увещевания и угрозы. Когда он и его люди явились к месту действия, прощальный обряд уже начался: очередной выступающий поправил установленный на дощатых подмостках микрофон, достал бумажку и начал читать. Поначалу нажав на гашетку слепой скороговорки, он постепенно вдумался в печаль произносимого, сбавил темп, сразу уловил многозначительную остроту долгой паузы, подсолил горькое слово правильно расставленными акцентами и окончательно перешел к вензелям выразительного декламирования. В конце речи он настолько проникся торжественностью момента и величием собственной роли, что окончательно приручил Пегаса эпитафии и принялся виртуозно гарцевать на нем, нагоняя на всех пронзительную тоску. Послышались рыдания.
Герман решил подождать в сторонке, пока этот губошлеп не угомонится, а тем временем огляделся, благо повсюду было столько света, что полной луне над головой не помешали бы и солнцезащитные очки.
Посредине свалки расчистили бульдозерами приемистую площадку, которую затем выровняли песком, облагородили мраморной крошкой и усыпали лепестками роз. По ее периметру на флагштоках слабо колыхались приспущенные флаги с геральдическим изображением холмов и звезд.
Почти всю площадку занимали странники, причем разместились они в строгом порядке, будто на военном смотре. Впереди выстроились в одну линию фавориты Странника, такие как Гангрена, Нашатырь, Чернокнижница. За ними стояли две суровые шеренги лидеров, от бригадиров бродяг до представителей преступных сообществ. За их спинами развернулась когорта уродов — старая гвардия Сильвина, самые отвратительные гиббоны, которых когда-либо свет видывал. Все эти элитные странникибыли облачены в черное и держали в руке по горящему факелу. В хаотическом мерцании их траурные рожи казались настолько жуткими, будто они явились не попрощаться со своим вождем, а на собственные похороны. Какая нелепая смерть!.. Столько пережить и так глупо погибнуть!.. — слышались их всхлипы.
В стороне, на месте, пожалуй, самом почетном, Герман заметил козырного туза — Старикашку с опечаленным выражением лица, и рядом его штатного чау-чау — начальника милиции с нейтрально-покладистой физиономией. Им были гарниром полдюжины городских чиновников и местных феодалов с одинаковой скорбью в глазах, а также несколько намозоливших глаз знаменитостей — списочных завсегдатаев любых сильфонских мероприятий. Неподалеку расфуфырился симфонический оркестр, а дальше топтались какие-то иностранные делегации — трудно было даже предположить, как они здесь очутились.
За пределами импровизированного просцениума всю свалку — насколько хватало глаз — заполонила холера всяческого сброда. Каждый старался придвинуться поближе или взобраться на самую высокую кучу мусора, чтобы лучше видеть, так что все время то тут, то там возникали мелкие потасовки. Впрочем, драчуны, боясь нарушить святость атмосферы, били исподтишка и отражали удары молча, поэтому многочисленные охранники из числа испытанных боевиков Нашатыря не обращали на них внимание.
По центру площадки, на подготовленной для сожжения кладке из калиброванных бревен и пышно украшенном цветами ложе совершенной фантасмагорией покоился бледный Сильвин. В окружении окаменевших мусорных курганов, в мистических всполохах факельного огня, весь укутанный золотыми нитями космически тоскливой поминальной речи, он казался феерически красивым — словно умершим богом, — и Герман в самом деле почувствовал в сердце предательскую искорку раскаяния.
Дерьмо, как все круто! Чего только одни факелы стоят! Ума не приложу, как удалось этому крысенку так заморочить людям голову?! Как жаль, что эти потрясающие похороны устроил не я!
Он не мог и представить, что режиссером-постановщиком сей вдохновленой драмы, включая все второстепенные детали, является сам покойный.
Впрочем, пышность погребальных обрядов, — успокаивал себя Герман, — не столько увековечивает достоинство мертвых, сколько ублажает тщеславие живых. Так что аста ла виста, мой милый Франкенштейн! На этих похоронах все равно править бал буду я! Спасибо тебе за твою империю, которую ты преподнес мне на тарелочке с голубой каемочкой. Тебя забудут через месяц, от силы через год, а я буду править ею долгие годы и, несомненно, стану одним из самых влиятельных людей страны, если не мира!
