И я тут же сделал именно то, чего делать было ни в коем случае нельзя, — я вошел в дом. Не просто вошел — я пошел к дедушке Шамилю.
Он все еще сидел за столом, по-стариковски глядя в одну точку.
— Дедушка Шамиль… там… у вас во дворе… девушка… она… кто?
Старик поднял голову. Грустно посмотрел на меня.
— Барият, моя внучка.
— А-а-а…
— Сирота.
— Как жаль.
— У нэе жэных (у меня сжалось сердце) был… Вахабыд растрэлалы. Он нэ хатэл быт вахабыд. Хател учытса.
Старик вдруг заплакал.
— Жаль, дедушка Шамиль… но слезами горю не поможешь (о красноречие!) Другой жених найдется…
Старик заплакал еще сильней.
— Нэ найдэтса… У них было… Тэпэр ныкто замуж нэ вазмет.
Внутри у меня все запело! О подлая мужская натура! Смесь солдафона и похоти!
Старик внезапно поднял голову. Слезы высохли. Он пристально смотрел на меня.
— Ты с Масквы?
— Да…
— Она тэбэ нравытся?
— Ой… да…
— Увэзы ее. Я нэ вазражаю. Здэс ей нэ будэт жызны. Толка нэ абижай ее там. Жэныс. Я знаю — у вас так можна, дажэ эсли и было что ранше с дуругим, всо равно — можна. Я знаю.
У меня подкосились ноги. Я очень аккуратно сел на табуретку.
Во денек! Эфенди — шаман — обещал, что скучно не будет. Это ж надо — неожиданно для самого себя припереться в бандитскую крепость, встретить там горскую красавицу, неожиданно для самого себя влюбиться в нее и, опять же, уже совершенно НЕОЖИДАННО ДЛЯ САМОГО СЕБЯ получить, будучи гяуром, согласие на брак от ее ближайшего родственника! Тысяча и одна ночь! Готов ли я к этому? Конечно, готов!!!
Только выбраться отсюда, а там — затаскать ее по магазинам, одеть, обуть, показать Москву, научить переходить через дорогу, звонить по телефону, пользоваться посудомоечной машиной, объяснить, какие духи лучше и почему, что такое банкомат и с какой стороны к нему подходить, показать компьютер и, для начала, научить его включать, объяснить, как добиться нужного сочетания горячей и холодной воды в душе, убедить, что джакузи — это не орудие пыток, наконец… научить пользоваться унитазом, а потом — театры, кино, выставки и как апофеоз — выучить ее сносно говорить по-русски!!! А прийти с ней в останкинский пресс-бар — там вообще все умрут — Печорин и Бэла!!! Лермонтов отдыхает.
Стоп. У меня с реальностью как-то не очень. Для начала — пустячок — выбраться из этой клоаки. Вместе и хотя бы живыми. Про невредимость я пока не буду. Да, и еще:
— Дедушка Шамиль… а вы уверены… что она согласится?
— А кто ее спрашыват будэт?
— А… если я ей… не понравлюсь?
— А это нэ ее дэло. Главное, что ти минэ панравылся.
— А как же ей… А я чем вам понравиться успел?
— А ти високый, бэлый, културный, в Масква жывеш.
— А что… этого достаточно?
— А зачэм нэдостаточно? В Масквэ харашо. Нэ стрэляют, ну, нэ часто, газ ест, свэт ест, кушат ест. — Он немного подумал. — У тэбя денга ест.
Я решил прояснить ситуацию до конца.
— Дедушка Шамиль, но… у нас ведь вера разная…
— У вас, можэт, и разная, а у мэна адна вэра — чтоб маэй внучкэ харашо било. Так ти сагласэн?
Представьте себя на моем месте: война, любовь, напор старика, вообще вся эта неожиданность и запредельная фантастичность ситуации — отступать было некуда. Я был согласен.
— Да, я согласен.
— Зави дурузэй.
Вышел во двор. Ребята топтались в нерешительности. Курили.
— Чего стоите?
— Так ты не звал. Мы так поняли: разговор у тебя со стариком, если не зовешь, значит, так надо.
— А о чем разговор — не слышали?
— Да нет, так не слышно, мы чего, специально подслушивать будем?
Кажется, действительно не слышали.
— Пойдемте.
Заходим в дом. Старик какими-то неведомыми переходами уже завел в комнату внучку. Она стояла у стола. При нашем появлении слегка покраснела.
— Барият, — торжественным голосом начал Шамиль, — Барият, в прысутствыи этых мужчын гавару тэбэ — этот чэловэк (он показал на меня) — твой муж. Тэбя как зовут, я забыл?
— Кирилл.
— Вот. Кырыл — твой муж.
Барият стала пунцовой. Она была красива. Я, кажется, таких красивых вообще не видел. Она стояла потупив глаза.
Длинные иссиня-черные волосы обрамляли точеное, тонкое лицо (опять простите за стиль изложения — это слова влюбленного человека), тонкий, с легкой горбинкой, нос, хорошо очерченные губы. Казалось, слова деда не были ей неприятны, более того, они, кажется, не были для нее неожиданностью.
— Вот, — продолжал старик, — я абешал тибэ устроыт тваю судбу — я сдэлал. Тэпер могу помират. Иды, готовса. Спат будэтэ там, навэрху (у меня — сладкая истома). Свадба будэт ночю, кагда сэло угаманытся.
Он повернулся к моим друзьям и подмигнул им. Почему-то именно им, а не мне. Барият грациозно выскользнула из комнаты.
Я обернулся на своих товарищей. Вы знаете, как выглядят изумленные люди? Нет, вы — не знаете. А я знаю — теперь.
— Ребят, пойдемте, покурим. Мы сейчас… папа.
Вышли. Закурили. Стасик закашлялся. Костя сделал несколько глубоких затяжек, посмотрел мне в глаза.
— Кир, а что это было?
— Ну… как что… я… женюсь.
— Подожди-подожди, здесь, в этих горах, воздух такой? У нас у всех глюки?
— Почему глюки… Ребят, я понимаю, это несколько, мягко говоря, неожиданно, но я вот… действительно женюсь. Нет, это сейчас так вот, неформально, а как выберемся отсюда, так все и оформим… как положено.
— Одурел?
— Да нет вроде, хотя, кто знает, но… нет, все нормально… ну полюбил я! Влюбился! С первого взгляда! Что, не бывает такого?
— Нет.
— Ну, у нас это… разное видение.
— Видение тут одно: ты — чокнутый мужик, одуревший от всех свалившихся на тебя приключений, с гипертрофированным либидо, что вполне объяснимо в таких экстремальных ситуациях. Но не до такой же степени!
— Слышь, Костик, ты психиатр, да?
— Да, сейчас да. И психиатр, и сексопатолог, и социальный работник. Ты о последствиях подумал? Ну, трахнешь ты ее сегодня, ну, еще и завтра и послезавтра, а потом вывезешь ее в Москву, и че ты там с ней делать будешь? Отучать на корточках писать?
— И буду. И отучу. Лучше, кстати, с чистым листом работать, чем блядей наших московских под себя переделывать.
