– Что же ты, Каиафа, главный жрец Иудеи, Храм не уберёг и веру праведную? Ведь тебе поручили быть главным охранителем Закона! – громовым голосом закричал он прямо в лицо первосвященнику. Каиафа даже не успел рта раскрыть, чтобы оправдаться, как его тут же вновь схватили под руки непонятно откуда появившиеся люди в чёрном и опрокинули навзничь на землю. Первосвященник испугался до ужаса, ибо спиной сквозь одежду почувствовал, что лежит на дереве, смолистый запах которого приятно защекотал ноздри. «Что они собираются делать?» – подумал жрец, удивлённо взирая, как его руки ловко прикрутили верёвками к перекладине деревянного креста.
– Дайте мне, дайте мне! – услышал вдруг Каиафа чей-то незнакомый хрипловатый голос. – Я желаю вбить ему в самый лоб калёный гвоздь! Разреши, повелитель?
После этих слов кто-то сильно придавил голову первосвященника к деревянному брусу, и Каиафа зажмурился от страха. Когда же через мгновение он решился открыть глаза, то обнаружил сидевшего на нём верхом человека, который приставил ко лбу первосвященника большой железный гвоздь. С ужасом Каиафа увидел поднятую над его головой трёхпалую руку, сжимавшую рукоятку тяжёлого плотницкого молотка…
* * *
Непогода разыгралась не на шутку. Дождь лил почти весь день и только к ночи стал мелким и моросящим. До пасхи оставалась ещё целая неделя. Время перевалило далеко за полночь, а Каиафа, главный жрец иерусалимского Храма, не торопился уходить на отдых. Он пересчитывал деньги, полученные сегодня вечером от менял и торговцев, что работали в пределах Храмовой горы. Скоро праздник и потому доходы Храма должны были резко увеличиться. Ведь на пасху в Иерусалим приходило много паломников со всех областей Палестины. Первосвященник уже отдал распоряжение своим слугам подготовить как можно больше жертвенных животных и разных необходимых для моления вещей, праздничная торговля ими обещала стать весьма прибыльной. От таких мыслей становилось приятно на душе, если бы не расходы, кои в последнее время буквально захлестнули храмовую казну.
Первосвященник продолжал пересчитывать монеты, хотя голова его была в тот момент занята совершенно другими мыслями. Не глядя на деньги, так как по весу мог точно определить достоинство каждой монеты, он машинально перекладывал медь и серебро со стола в сундук, когда неожиданный стук в дверь Храма заставил первосвященника оторваться от работы и даже немного заволноваться. В такой поздний час он никого не ждал, поэтому пугающе одиноко и вместе с тем вызывающе громко прозвучали в тишине зала настойчивые удары с просьбой впустить внутрь. Первосвященник быстро убрал в тяжёлый кованный железом сундук всю дневную выручку, не единожды пересчитанную за нынешний вечер, и, осторожно ступая по деревянному полу, чтобы ни одна половица не заскрипела бы у него под ногами, подошёл к дверям Храма. Они были сделаны из крепкого дерева и подогнаны столь надёжно, что в них не было даже ни малейшей щели, через которую Каиафа смог бы рассмотреть нежданного посетителя. Первосвященник прислушался, за дверями храма было подозрительно тихо.
«Открывать или нет? А вдруг это грабители?» – только и успел он подумать, как тихим чуть хрипловатым голосом пришелец вкрадчиво прошептал, будто видел, что жрец никуда не ушёл, а стоял около дверей.
– Открывай, открывай, Каиафа! Я знаю, что ты рядом! Не бойся, я не грабитель и не убийца!
Услышав эти слова, обращённые именно к нему, а особенно голос, показавшийся вдруг знакомым, первосвященник в первое мгновение испугался и отпрянул назад, чуть не выронив из рук масляную лампу и опрокинув стоявший позади него неизвестно кем оставленный большой глиняный кувшин. Тот с ужасающе громким грохотом, ударяясь об каменные стены, покатился по полу Храма. Теперь уже своё присутствие Каиафе скрывать было поздно, да и незачем.
– Кто ты? И что тебе нужно в столь поздний час? – с напущенной строгостью спросил первосвященник, но, чувствуя при этом, как дрожит его собственный голос от испуга. Конечно, ему было чего бояться, ведь поздние посетители всегда приносят неприятные новости или хуже того, часто оказываются разбойниками. К тому же незнакомец, стоявший у входа, не видя сквозь деревянные двери, что разговаривает с первосвященником, безошибочно обратился к главному жрецу по имени. Вот именно это особенно настораживало и пугало.
«Значит, он знал, что в Храме в этот час корме меня, никого другого нет? Что же получается, за мной следили?» – с тревогой раздумывал первосвященник, пребывая в нерешительности – открывать дверь или нет. Неожиданный же гость его, казалось, сквозь толстое дерево входных дверей почувствовал тревогу и сомнения главного жреца.
– Не бойся, открывай! Не следил за тобой никто, но я пришёл к тебе, Каиафа, ибо я тот, кто тебе нужен, – сказал тихо, почти шёпотом, пришелец. Почему первосвященник, всегда осторожный и подозрительный, недоверчивый и опасливый позволил своему ночному гостю войти в Храм, ответить на этот вопрос, наверное, не смог бы никто, даже Каиафа самому себе, спроси его кто-нибудь в тот момент об этом. Но какое-то внутренне желание, ожидание чего-то, простое наитие подсказало жрецу, что пришёл именно тот человек, кого он всегда ждал в тайных своих мыслях и чаяниях. Так иногда бывает, когда выработанное долгими годами предчувствие вдруг вырывается из глубины человеческого сознания наружу, дабы заявить, что наболевший вопрос, с которым живут, о котором постоянно думают, будет, наконец-то, решён именно сейчас. Первосвященник был уверен, что всё обязательно вернётся на круги свои, жизнь вновь размеренно потечёт в прежнем своём русле. Эта уверенность появилось у него довольно давно, но понять, кто или что поможет разрубить ему сложный узел, завязанный им самим, прокуратором и нищим проповедником из Каперанума, Каиафа никак не мог. Вот и сейчас он почувствовал, что настал момент его истины, а потому, прислушавшись к своему внутреннему голосу и успокоившись вдруг, сказал: «Ладно, входи!» – и отодвинул в сторону тяжёлую железную щеколду.
Первосвященник чуть приоткрыл массивную дверь и пропустил в Храм ночного гостя. Масляная лампа горела очень тускло, фитиль её постоянно мерцал, потому лица своего нежданного посетителя Каиафа сразу рассмотреть не смог, но не только из-за темноты, а ещё из-за того, что на голову незнакомца был наброшен край плаща. Правда, первосвященник успел заметить, что ночной гость и сам заметно волновался, так как, зайдя внутрь храма, тут же выглянул наружу, как бы проверяя, не шёл ли кто следом, будто кому-то очень надо было следить за ним в такую непогожую погоду да ещё ночью. Но, тем не менее, незнакомец повёл себя очень осторожно. Не обнаружив на улице ничего подозрительного, он с силой толкнул одну из створок дверей, приналегая на неё спиной. Та медленно и бесшумно затворилась. Ночной гость задвинул засов и подёргал на себя дверь, как бы проверяя, хорошо ли она заперта, и затем уже повернулся к жрецу. Все эти меры предосторожности очень удивили первосвященника, но он даже не подал никакого вида, а, напротив, повёл себя так, будто не заметил волнение своего посетителя. В том, что ночной гость сам пребывал в беспокойстве, сомневаться не приходилось, ибо его поведение говорило об этом.
«Да, на бродягу он явно не похож», – размышлял Каиафа. Пока гость закрывал дверь, стряхивал капли дождя с плаща, первосвященник спокойно стоял и ждал, стараясь разглядеть позднего посетителя. При слабом свете чадящего фитиля ему удалось кое-как рассмотреть одежду и сандалии ночного пришельца. Такие вещи, что были на незнакомце, мог носить человек состоятельный, с весьма хорошим достатком, а не нищий бродяга, Наконец, незваный гость повернулся лицом к Каиафу.
