– А особенно твои ученики! Куда они, кстати, все подевались, твои ближайшие последователи, те самые двенадцать человек, так называемых апостолов, что ходили всегда и повсюду за тобой вслед? Что же они разбежались, как крысы с тонущего корабля, от одного только вида храмовой стражи, вместо того, чтобы броситься защищать тебя, своего учителя и друга? И с такими соратниками ты собирался строить своё царство? Право мне смешно и грустно! Кстати, а почему никто из них не пришёл этим же вечером свидетельствовать за тебя и просить о милости и снисхождении? Почему они не возвысили голоса своего с требованием твоего освобождения? Ведь завтра, когда первосвященник Каиафа будет разыгрывать представление, я уверен, твои друзья не предстанут перед судом Синедриона. Очевидцы сказывали мне, что один из твоих сопутников так быстро рванулся из рук стражников, что, оставив одежду, сбежал из сада нагим? Донесли мне также, что другой вообще трижды отказался от знакомства с тобой, когда его спросили об этом? В наших легионах казнят каждого десятого, если воины побегут с поля брани и оставят врагам своего командира, живого ли, мёртвого ли. Слышал я, что одна только молодая девушка вступилась за тебя? Где ты набрал таких трусливых и подлых учеников, иудей? – спросил я пленника, не скрывая своего брезгливого отношения к его спутникам и последователям, вернее к их позорному бегству от храмовников.
– Что касается моих учеников, игемон, то я сам приказал им не сопротивляться.
– Не лукавь, иудей, не лукавь! Они просто струсили и убежали. Ведь никто из них не пришёл сегодня и, повторяю, не придёт завтра свидетельствовать в твою защиту. Мне ли, воину, не знать, как ведут себя трусы…
– Я согласен с тобой, прокуратор, – после некоторого раздумья неожиданно и, главное, впервые за всё время нашего разговора Иисус согласился с моими доводами. Проповедник помолчал недолго и затем тихо-тихо добавил, – так ведь других-то у меня всё равно нет! К тому же надо уметь прощать людей, прощать их недостатки и слабости.
– Как это прощать слабости? Какие? – с негодованием переспросил я, ибо искренне был возмущён услышанным ответом, – ты предательство называешь слабостью?
– Знаешь, игемон, есть сила, которая будет сближать людей более чем что-либо другое, и этой силой станет любовь и прощение…
– Хватить! – грубо и властно перебил я Назорея, даже не дослушав до конца, что он хотел сказать, – предательство не есть слабость, но величайшая подлость человека. Простить предательство может или сумасшедший, или полный дурак. Ты не похож ни на того, ни на другого. А известно ли тебе, что один из твоих ближайших учеников был моим тайным соглядатаем и подробно доносил на тебя? Как, его тоже следует простить? – я только сказал о том, что в его окружении есть мой человек, и тут же увидел, как проповедник сильно смутился. Мне сразу стало понятно, что Назорей уже знает о предательстве близкого своего друга. Я только мог догадываться, какие чувства сейчас боролись внутри проповедника, и какие сомнения мучили его в тот миг, как трудно и больно было пленнику сейчас перешагнуть через собственные принципы и установленные правила. Конечно, не легко пережить предательство и трусость своих учеников, особенно если одного из них искренне любил и доверял ему более других.
– Подставь свою правую щёку, если тебя ударили по левой. Знаю, иудей! Но только это гнилая философия, Назорей. Человек не должен примиряться с врагом своим! В противном случае сегодня он позволит себя ударить, завтра поставить на колени, а через пару дней разрешить убить, стоя смиренно на коленях как скот? – тем временем продолжил я свою мысль, распаляясь всё сильнее и сильнее.
– Я не то имел в виду, игемон, когда говорил и говорю: «Подставь ударившему тебя по одной щеке другую». Этот поступок следует понимать как примирение, как акт милости друг к другу, это принцип жизни совершенно разных людей в моём новом мире, который вначале нужно построить. Не отвечать ударом на удар, дабы не разгорелась внутри общины драка или война, а, подставив другую щёку, вызвать у ударившего тебя чувство стыда за свой поступок – вот смысл сказанного. Я желаю, чтобы в новом царстве царили бы мир и спокойствие. Но с предательством, даже не знаю, как ответить, – вновь немного стушевался проповедник, во второй раз, по-моему, за всё время нашей беседы вновь не найдя подходящего ответа.
– Так зачем же ты, если ненавидят тебя священники, а последователи твои бросили тебя, предали и убежали, ну для чего тогда на смерть идёшь? – немного раздражённо бросил я. Во мне сейчас боролись два весьма противоречивых чувства в отношении пленника: уважение и досада. Во-первых, я совершенно не понимал, как мог он позволить стражникам задержать себя, коли, способен был, владея искусно мечом, сражаться за свою свободу и жизнь. Однако злило меня более всего какое-то обречённое смирение перед постигшей бедой, и это было совершенно непонятно. Я хотел переубедить пленника, заставить его бороться до конца, как сам всегда привык это делать на поле битвы.
– Так, где же твоя армия, иудей, с помощью которой ты собирался завоёвывать умы людей и нести новую правду? Двенадцать твоих ближайших соратников разбежались и попрятались! Ведь тебя завтра казнят. Первосвященник мне однажды уже говорил, что у вас есть Закон, и ты обязан умереть по этому Закону. Для чего? Я хочу знать. Только веры ради своей одной в правоту дела своего? Так в чём суть не учения твоего, но смерти? Ну, умрёшь ты, примешь смерть, лютую и жуткую, но они-то, все, останутся, и будут так же жить, как жили до тебя. Для них ведь ни-че-го не по-ме-ня-ет-ся в их праздной жизни! Ты думаешь, что жрецы перестанут пить, есть, развратничать? Да они ещё сильнее предадутся порокам. Что изменит смерть твоя? Или ты думаешь, увидев казнь твою жестокую, люди тут же устыдятся предательства своего, и все превратятся в праведников, перестанут воевать, убивать друг друга, воровать, прелюбодействовать, сквернословить, лгать и возлюбят ближних своих как самих себя? Ты уверен, что они примут завет твой и тебя всем сердцем своим и всей крепостью своею? Не будь наивным, плотник! Ты глупый мечтатель, но не более того! – я бросал в лицо проповеднику свои резкие и жёсткие фразы, которыми желал его то ли обвинить, то ли уличить, но тогда в чём? Что мне хотелось услышать в ответ, какие признания? Или, наоборот, я провоцировал его своими словами на какие-то решительные действия? Не знаю! – Ну, что молчишь? Мечтаешь перестроить мир, а сам не знаешь, как?
– А я и не питаю на этот счёт никаких иллюзий, игемон! Ты сам говоришь, что жизнь – вещь серьёзная и запутанная. Я выбрал свою дорогу, и та дорога проходит через тернии, а посему она лёгкой быть не может, но осилит её только идущий, а не лежащий на тростниковой подстилке в тени дерева. Всему своё время, и оно расставит всё по своим местам. Ты спросил меня, в чём вижу смысл жизни своей? В одном – чтобы не прошла мимо меня чаша, уготованная судьбой, пусть даже горькой, но горечь та будет иметь привкус моего пота, смешанного с моей кровью. Ничего просто так, случайно или по ошибке, в жизни не происходит. Как ничего, впрочем, бесследно не проходит и, тем более, не исчезает. Всё самое тайное рано или поздно становится явным. Мне просто нужно было во что бы то ни стало поломать старую жизнь и её обветшалые законы. Думаешь, я не знал, что иду против власти силы и золота? Думаешь, я такой наивный человек, и никогда не понимал, что в этой борьбе могу погибнуть? Конечно, предполагал и даже был готов к трагическому исходу. Только смерть моя – это ещё не моё поражение, но победа. Я уже победил в своей борьбе, ибо моими врагами владеет страх, который уже одолел жрецов. А победителя, как известно, не судят, его просто убивают из-за угла, ибо нет такого суда, который был бы способен осудить победу над злом только потому, что это кому-то не нравится и кто-то считает по-другому. Я убеждён, что меня потом вспомнят и не раз помянут добрым словом, так как имя моё станет символом чести, стойкости, терпения и милосердия. Вся жизнь моя была борьба, и смерть станет полным торжеством моих идей, на которых люди создадут новый мир! Мир без богатых и бедных, но равных! – уверенно говорил Назорей, и в глазах его горел огонь убеждённости и бесстрашия, который я видел много раз во взгляде своих воин, громивших противника в тяжёлых боях.
