Теперь, может быть, как раз и наступил тот самый момент, когда наркому нужен человек, не запятнавший себя во времена ежовщины, известный своей принципиальностью и приверженностью к строгому соблюдению законности — вот, смотрите, это он выявил врагов, натянувших личину честных людей, он разоблачил гнусный вражеский заговор! А есть ли он, этот заговор? Изменник, может быть, да, но заговор?!
Низкий басовитый звук отвлек его от размышлений — в кабинете били большие напольные часы. Через пятнадцать минут доклад в кабинете наркома.
Генерал натянул сапоги, вышел в кабинет, как в зеркало поглядел на себя в большое стекло, закрывавшее маятник похожих на городскую башню часов. Багровея лицом, застегнул крючки на тугом воротнике кителя, одернул его и открыл сейф. Достав заранее подготовленные документы, положил их в папку и вышел…
* * *
Отец Сушкова был сыном купца средней руки и внуком солдата русской императорской гвардии, отличившегося в кампанию с Наполеоном, бившегося под Бородино и ходившего на Париж. На одном из парадов император Александр I в порыве чувств, вызванных свалившейся на него славой избавителя Европы от узурпатора, неожиданно обласкал бравого гвардейца, дал ему чин армейского прапорщика и тут же, наградив деньгами, отправил его в отставку.
Прадеду — Григорию Сушкову — тогда перевалило за сорок годов. В родную деревню он возвращаться не стал, а открыл солдатский трактир в Петербурге и женился на молоденькой мещаночке, в положенный срок родившей ему сына. Дед по отцовским стопам пойти не захотел, но трактир не продал, а прикупил к нему магазин, торговавший мануфактурой. Его сын — отец Дмитрия Степановича — Степан Сушков всю свою жизнь твердо был уверен, что врачи и учителя просто благородные нищие, попы — жуткие обманщики, чиновники — как один взяточники, полицейские — дураки и тянутся лишь к даровой выпивке, а страна Индия — сказочно богатая и непонятная, — находится в далекой Америке.
При всем том он был человеком крайне неуравновешенным, но весьма оборотистым. Рано овдовев, заводил себе одну любовницу за другой, выбирая их среди купчих и модисток, а сыну Дмитрию нанял гувернантку из немок — пожилую чистоплотную Эмму, всегда ходившую в чепце и c серебряным лорнетом, подаренном ей бывшей хозяйкой из княжеской фамилии.
Эмма научила Диму читать и говорить на немецком, мыть шею и руки по утрам и вечерам, вести себя сдержанно и ловко пользоваться столовыми приборами. Она же на все времена внушила ему стойкое отвращение к спиртному, которым отнюдь не брезговал отец.
Торговать вином и мануфактурой Степану Сушкову показалось мало, тем более что уже нарос кое-какой капиталец, и он по совету знающих людей решил построить собственную фабрику. Среди прочих знакомых у известного своей веселой жизнерадостностью Степана Сушкова был и Саввушка Морозов, сыгравший в его судьбе значительную роль.
Савва давал деньги большевикам. Сушков считал это дурацкой блажью и только отмахивался от рассказов Морозова, что грядет великая перемена и владыкой жизни станет труд, потому и надо, мол, заранее установить добрые отношения с новыми людьми.
— Я их кормлю! — ревел хмельной Сушков, протягивая через уставленный бутылками стол свои большие, волосатые руки. — Вот этими вот самыми, содержу!
Интеллигентный Морозов только брезгливо морщился и отворачивался, не желая обидеть знакомого.
Японская война и последовавшая за ней революция пятого года Степана подкосили. Напуганный до икоты ростом рабочего движения, он начал пить еще больше, совершенно забросил дела и умер в публичном доме, прямо в постели знакомой проститутки, оставив наследника-гимназиста почти без средств: обремененную долгами фабричку Сушковых за бесценок купила семья Морозовых, добившаяся признания Саввы недееспособным.
Гимназиста Диму спасла все та же Эмма, уже старенькая, доживавшая век в доме Сушковых: она взяла в свои сухонькие руки торговлю и дотянула воспитанника до университета. Дмитрий Степанович, почти не помнивший матери, горько рыдал на похоронах старой доброй Эммы, заменившей ему всех родных. Возвращаясь с кладбища в ставший пустым и холодным дом, он подумал о том, кому теперь будут нужны его инженерные познания, где он их сможет приложить? Пока еще жив был родитель и не спустил все в пьяном угаре, выкрикивая: «Ничего босякам не оставлю, сам все пропью!», — можно было хоть как-то надеяться: вот утихомириться папаша, а он, Дмитрий, выучится и начнет заниматься фабрикой. А теперь только по найму работать, идти кланяться тем же Морозовым?
Дома Сушков открыл окно и долго курил, выпуская дым в сиреневые петроградские сумерки. Магазин, конечно, придется продать, трактиры тоже, поскольку некому заниматься там делами, а приказчики, шельмы, так и норовили объегорить хозяина, набить свою мошну за его счет. Учиться в университете еще не один год, а жить на что-то надо. К несчастью, родне покойной маменьки до него дела тоже нет — родитель и с ними успел основательно испортить отношения.
Играл в саду духовой оркестр, с Невы тянуло прохладой, такой приятной в душный августовский вечер четырнадцатого года…
На фронт Сушков пошел добровольцем. Сначала был писарем, потом, как недоучившийся студент, попал в школу прапорщиков. Успешно выдержав испытания, получил первый офицерский чин, шашку с темляком, новенькие золотые погоны с маленькими звездочками и сапоги со шпорами.
Бои оставили в его душе ощущение непроходящего тягостного кошмара, а тут еще рухнуло все после отречения государя от престола. Создавались солдатские комитеты, агитировали большевики, потом шел на Питер Корнилов. Сушков в эти дела не вязался — тихо сидел в блиндаже и так же тихо, но люто ненавидел большевиков, считая их виновниками всех несчастий. Войну он тоже уже успел научиться ненавидеть. Потом произошла Октябрьская революция, фронт сломался, началось массовое дезертирство солдат.
Дмитрий Степанович, предусмотрительно споров погоны и спрятав в карман шинели наган, подался с таким же, как он, прапорщиком из купцов в Москву, справедливо рассудив, что в Питере ему делать совершенно нечего.
Сидя вечерами за самоваром и прихлебывая жиденький чаек — в Москве голодовали, а по ночам да то и дело днем частенько постреливали на улицах, — спорили с приятелем до сипоты о том, как жить дальше, в какую сторону подаваться, за кого стоять. «Купечество» приятеля оказалось призрачным — скорее лавочник, а не купец, — но он страстно желал все повернуть на старое, звал ехать на юг, в казачьи степи.
На юг Дмитрию почему-то не хотелось, так же как не хотелось больше стрелять: нахлебался по ноздри, а имущества все одно не вернуть, да и нету теперь его, имущества-то — деньги, вырученные от продажи трактиров и магазина, он еще в начале войны положил в банк, а какие сейчас банки? Фамильных бриллиантов не наблюдалось, поместий и земли у него тоже нет, фабрику еще родитель пропил, а сам он нажить толком ничего не успел, хотя и разменял четверть века.
И все же поехали. Сидеть на одном месте и ждать погоды Сушкову стало тошно — черт с ним со всем, пусть будет как будет. Правдами и неправдами влезли в поезд и покатили.
