Удар по выступу на центральной линии Восточного фронта по войскам Советов между Курском и Орлом — уже решенное дело. Если и там постигнет неудача, то русские неудержимой стальной лавиной покатятся к Днепру, вырвавшись на оперативный простор: их генералы набрались опыта ведения современной войны, армия отмобилизована, хорошо оснащена, и сдержать напор русских вермахту будет крайне трудно. Лучше вообще не думать об этом.
Прикурив, группенфюрер с удовольствием затянулся ароматным табачным дымом, достал из кошелька пфенниг и ловко подбросил ero. Прихлопнув монетку ладонью на крышке стола, загадал: если орел, то все будет нормально, а если…
Подняв ладонь, с раздражением увидел длинную и тощую единицу — пфенниг лежал орлом вниз.
Да ну его к черту, гадать! Он сердитым щелчком скинул монетку на пол и снял трубку зазуммерившего телефона — пора работать, хватит, отдохнул…
* * *
Ромин сильно нервничал. Время неумолимо шло, а совершить задуманное ему никак не удавалось — постоянно что-то мешало, напрочь ломало давно выношенные планы, заставляло опять пережидать, таиться, как мышь. Иногда его охватывал суеверный, мистический ужас: неужели эта усатая скотина Скопин заговоренный, и провидение постоянно отводит от него все напасти? Ну, если рассудить здраво, при болезни, от которой другие люди в условиях войны и нехватки лекарств прямым ходом отправляются на кладбище, этот усатый идиот поправился как ни в чем ни бывало; на фронте он чудом уцелел, с немцами быстро нашел общий язык, что далеко не каждому удавалось, не попал в руки вездесущих чекистов, оказавшись снова по другую сторону. И сейчас живет, хотя ему уже отмерено и взвешено по всем грехам. Поневоле задумаешься.
И еще долго не отпускал мерзкий страх — каково там, на Урале? Вдруг чего не доглядел или плохо сделал и потянется к нему нитка? Но, видно, спас Господь, не потянулась, иначе давно бы уже контрразведчики добрались. Когда поезд пришел на конечную станцию, Ромин жутко боялся выходить из вагона и только усилием воли заставил себя вроде бы как всегда отправиться на встречу со связником.
Проболтавшись по городу некоторое время — не дурак же он, на самом деле, появляться на рынке или в других местах, где раньше встречался с человеком в валенках с самодельными галошами, склеенными из старых автомобильных покрышек, — Ромин забрался в привокзальный туалет. Накинул ржавый крючок на дверь кабинки и нацарапал огрызком карандаша какую-то абракадабру на клочке бумаги, решив выдать ее за очередное послание немецкого агента, переданное связным.
Скопин и так уже проявлял беспокойство, а растягивать прежнее, последнее послание связника на несколько сеансов связи не было возможности. Удалось, правда, передать его в два приема — и то хлеб! Но теперь все, хватит, он отстучит эту ересь, а потом без всякой жалости прикончит напарника, окончательно развязав себе руки.
Пока немцы прочухаются, пока расшифруют радиограмму и поймут, какую глупость он им загнал по волнам эфира, пока станут с нетерпением ждать следующего сеанса связи, чтобы потребовать объяснений, Ромин уже навсегда забудет про этот тягучий кошмар. По крайней мере, постарается забыть.
Пусть самодовольные пруссаки ломают головы и гадают, вертят перед собой так и сяк его туалетное произведение, пытаясь понять, что к чему, и еще совсем не догадываясь, что он им показывает кукиш из-за угла. Проверить-то, господа хорошие, у вас все одно нет никакой возможности! А Скопин наушнички уже не возьмет, ключом не постучит…
В таком радужном настроении Ромин и выдал в эфир свою галиматью, не забыв тут же сжечь листок и выбросить ломкий пепел за окно служебного купе, навстречу порывистому ветру — пусть развеет по необозримым просторам последнее напоминание о шифрованной радиограмме. Больше он этим заниматься не намерен — хватит, побаловались, господа тевтоны, считающие себя расой господ…
К этой поездке Ромин готовился весьма основательно. Достал из тайника деньги и запасные документы — не фальшивка какая-нибудъ, а настоящие, добытые по случаю у хмельного вусмерть демобилизованного по «чистой» красноармейца, на свою беду попавшегося на пути домой хитроумному проводнику. Об этих документиках никто не знает, а списанный из части по ранениям боец, наверное, давно проспался и слезно вымолил у властей себе новые бумаги. Чего ему, конечно, дадут, таиться не надо ни от кого! Пожурят маленько за потерю бдительности и дадут, а Россия необъятна: если и объявится в иных краях и весях еще один такой же раненый фронтовик, то кто станет докапываться до его родни, оставшейся под немцем? Оттуда не ответят. Хотя… как знать?
Когда поезд тронулся, Ромин начал раздумывать — что сделать в первую очередь: избавиться от Скопина или от рации, спрятанной в фанерном чемодане под полкой служебного купе? С одной стороны, когда усатый напарник «отстанет» от поезда, могут проверить и тщательно осмотреть купе, а с другой, — как уничтожить или выбросить рацию, если эта скотина сидит напротив тебя и, раздувая щеки, лоснящиеся от обильного пота, дует чай из блюдца, пристроив его на растопыренных пальцах? Войдет ему блажь в голову сунуться под полку, а там пустой чемоданчик. Нехорошо получится, очень нехорошо. Тогда придется немедленно пустить его в расход.
Пожалуй, найдется еще время надежно заховать проклятый чемодан, когда никакой Скопин уже не сможет этому помешать. На том Ромин и успокоился.
Пассажиры были обычные — старухи, командировочные, военные, пара хмурых мужиков, тут же завалившихся спать на полках, женщины с детьми, — никто из них не вызывал подозрений. Все сулило удачу, и от нетерпения даже покалывало в кончиках пальцев: скорее бы уж поезд дотянул до заветного полустанка с озерцом-болотцем, в котором уйдут все проклятые концы на тонкое илистое дно!
Вагон покачивало, над темной полосой леса, тянувшегося за окнами, плыла неестественно белая, казавшаяся огромной луна с ясно видимыми пятнами морей и материков. В детстве, показывая ему на луну, няня говаривала: «Видишь, вон там Каин Авеля на себе несет». Да-а, как это в Священном Писании: «Каин, где брат твой, Авель?»
Сказки, все ложь и бред! Нечего думать о Каине, сам Ромин не таков — его самого столько раз предавали и продавали, хотели убить, как Авеля, а он не давался, выворачивался, сохраняя жизнь. В нем вместе живут и Каин, и Авель, как, наверное, в каждом человеке. А кто скажет, что он не из таких, просто бессовестно солжет.
Ромин прикрыл глаза и сделал вид, что дремлет — сейчас дежурство Скопина, пусть он поскорее допивает чай и уматывает из купе по своим делам. Надоел, просто сил нет, а приходится терпеть. Ну ничего, теперь недолго осталось.
Скопин допил чай — кипяток с жидкой заваркой из сушеных смородиновых листьев и трав, — доскреб ложкой в банке из-под американской тушенки и выбросил пустую жестянку за окно. Подумав, прикрыл его, подняв раму. Зачем-то переставил в сторону фонарь с оплывшей свечой и, прихватив чайник с остатками кипятка, вышел из купе.
«Потащился тамбур убирать, — лениво приоткрыв глаза, подумал Ромин. — Польет из чайника на пол и размажет веником, а потом начальство будет мне шею мылить за грязные полы. Сказать ему, чтобы не халтурил?»
