— Зачем звал, Макар? Новости какие есть для меня?
— И-и-и, начальник, а ты все такой же… — засмеялся цыган, тряхнув сильно побитой сединой шевелюрой. Давно не стриженные, вьющиеся волосы лежали на его голове, как лохматая шапка. — Торопишься? А жизнь медленно идет. Ладно, понимаю, что ты занятой. Помнишь мою жену, Манефу? Хорошо, что помнишь… Так вот, Манефа мне сказала: «Макар, добро помнить надо, когда человек тебе его сделал». Благодаря тебе мы живы остались…
Греков тоже помнил тот случай. Было это еще до империалистической войны, когда он работал табунщиком. Прижали казаки в степи кочевавшую семью Макара, думали, конокрады, чуть до самосуда дело не дошло. Если бы Федор и другие табунщики не вступились, быть беде — поубивали бы всех станичники. Для казака конь — все, а тут, как раз перед этим, несколько коней из казачьего табуна свели. И казачата-пастушки не углядели. Нашлись потом кони. Казаки мялись, приглаживая руками пышные чубы, винились, что зря хотели людей порешить.
С той поры знакомы они с Макаром. Много времени прошло, и встретились опять, в Москве. Макар работал кузнецом в гужевой конторе.
— Верно твоя Манефа говорит, — наливая себе чаю, согласился Федор, — очень верно.
— О, она у меня умная баба, не то что другие, — оживился цыган. — Не смотри, что грамоте не знает. Она другому мужику ума взаймы даст. Во!
— Кланяйся своей Манефе. Так что все-таки приключилось?
— Ай не торопи, не торопи, начальник! Все скажу. Так вот, Манефа моя и говорит, — снова завел Макар, — помог тебе хороший человек, и ему помочь надо. Слава Богу, мы живы, у меня работа есть, дети сыты. Тебе спасибо, начальник!
— Ну, мне что, власти спасибо говори. И перестань меня начальником звать. Федор я. Или забыл?
— Не-е, не забыл. Но ты начальник теперь. От власти. Тебе помочь — власти помочь.
— Сознательный стал! — засмеялся Федор. — А помнишь, в степях?
— Кто не без греха… — отвел глаза Макар. — Теперь жизнь другая пошла — старого даже вспоминать не хочется. Человеком себя увидел. — Макар нагнулся ближе к Федору и, понизив голос, спросил: — Слышал я, церкви грабят?
— От кого? — насторожился Греков.
— Так, говорят промеж собой люди… — с непроницаемым лицом откинулся на спинку стула Макар.
— Какие люди? — не отступался Федор.
— Разные, начальник Федор, разные. Сам понимать должен, всякие между людей есть, — хитро усмехнулся цыган. — Манефа моя тут как-то вечером карты раскинула, говорит: «Начальник, что нам помог, плохих людей ищет. Пойди, — говорит, — Макар, к нему, поговори».
— Ну говори, я слушаю.
— Ковал я кобылу у извозчика одного…
— Частный извозчик или из конторы? — быстро уточнил Федор.
— Ай, начальник, тебе — как на духу! Попу того на исповеди не сказал бы. Макар тоже человек, туда-сюда, заработать-приработать надо. Дети ведь.
— Ладно, ладно, — засмеялся Греков, — значит, частный.
— Ну вот, подковал я ему кобылу. На левую заднюю подкову ставил. Обмыли, как водится — обычай: кобыленке после ковки ноги обмыть надо, чтобы подковы держались.
— Твои — да не удержатся?
— Обычай, начальник, обычай. Грех нарушать. А ты слушай, не перебивай. Извозчик навеселе уже был, спьянился скоро, жалиться мне начал по-пьяному делу… — цыган отхлебнул чаю, начал сворачивать цигарку, достав большой кисет с крепким самосадом.
— О чем жаловался? — разговор стал интересовать Федора. Макар мужик неглупый, даже хитрый, весьма наблюдательный. Хоть и неграмотный, но память у него цепкая, много чего в ней спрятано.
— Папаша его, — цыган снова наклонился над столом, — раньше серебряником был, краденое золото и серебро плавил. Слыхал о таких?
Нет, не зря, видно, бросил Федор дела и пошел на свидание с Макаром, не зря.
— Доводилось. Служба такая.
— Ну и вот, а теперь он опять этим делом занялся. Ходит к его папаше какой-то Псих, извозчик мне про него, щипач, говорил.
— Вор-карманник?
— Он самый. Говорил еще, что этот Псих его папаше барахло церковное, золотое и серебряное, носит. На переплавку.
— Слушай, Макар, а не врал, случаем, твой извозчик?
— Не, он на наследствие папашино шибко надежду имеет, мечтает кобылу новую себе, а теперича боится, что папаша на этом деле погорит и наследствие пропадет. Не сомневайся, правду говорил: душа у него об этом горит, потому, думаю, не врал. А у пьяного, знамо дело, что на уме, то и на языке.
Макар вздохнул, положил цигарку на край стола и опять принялся за чай. Прихлебывая из блюдца, поглядывал на Федора темными, как чернослив, глазами.
— Так-так… Откуда у этого Психа золото и прочее, извозчик не знает?
— Этого и я, Федор, не знаю.
— Макар, а номер у него был, у извозчика? Они теперь с номерами все.
— А как же, номер обязательно был… Да ведь неграмотный я. Свою фамилию по памяти расписываю за деньги, и ладно.
— Жаль, — огорчился Греков.
— Ты, слышь, Федор, не сильно тужи-то. Циферку одну я знаю — двойка. Трамвай такой есть.
— А где, в начале номера, в конце?
— Не упомню… — покачал лохматой головой цыган. — Ты уж прости, но я ить с ним тожа пил…
* * *
Сладкий миг, когда сданы карты, ты берешь их со стола и потихонечку — именно потихонечку, в этом-то и вся сладость, — начинаешь раздвигать листы, ожидая с замиранием сердца: что пришло? Первую снизу видишь сразу, а вот остальные…
Потом разберешь их по мастям и достоинству, пустишься в игру — там будут уже другие щекочущие нервы моменты, но такого сладкого больше не будет, даже когда выиграешь. Видимо, тогда, бросая первый взгляд на сданные тебе карты, близко стоишь к фортуне, к своей судьбе. Так считал Иван Маринович Браилов, большой любитель поиграть в картишки.
Вот и сейчас, в поезде, он быстро нашел себе компанию, договорились поиграть немножко, по маленькой, да затянулось это дело надолго: к картам пошли напитки, к напиткам — закуски, а там и завязался приятный разговор. Люди собрались коммерческие, обстоятельные, толк в вине и в закуске понимающие и, что отрадно, тоже большие любители поиграть. Но и умельцы!
Иван Маринович играл весьма неплохо, однако поначалу карта не шла — пару раз пришлось по-крупному рассчитаться, достав бумажник. Потом стало везти. Уже другие вынимали из пухлых кошельков денежки.
Хорошо! Поезд мягко покачивает, тонко позванивают на столике бутылки, дымок папиросный вьется над головами играющих. На станциях выбегали купить новые колоды карт. Распечатывали — и снова за игру.
Браилов — круглолицый, с толстой шеей, туго затянутой крахмальным воротником белой сорочки, с пестрым галстуком-бабочкой, щеки пухлые, гладко выбритые, глаза темные, под носом небольшие усики щеточкой — сидел по-домашнему, сняв пиджак. На плечах — широкие подтяжки, поддерживающие модные полосатые брючки.
