— А вы любите Шекспира?
Бармен попытался открыть рот, у него это даже получилось, но изо рта не доносилось ни звука; он был похож на камбалу, выброшенную на берег из самой глубины…
Глаза Маэстро словно помутнели, губы затряслись так, словно с ним сейчас случится истерика, эпилептический припадок… Казалось, он справился с собой лишь гигантским усилием воли; щеки и губы его посерели…
Бунтовщики! Кто нарушает мир? Кто оскверняет меч свой кровью ближних? Не слушают. Эй, эй, вы, люди! Звери! Вы гасите огонь преступной злобы Потоком пурпурным из жил своих, — продекламировал он устало, добавил:
— Как жаль… Как жаль, что все вы не любите Шекспира…
Аля не отрывала взгляда от Маэстро. Ей казалось, она присутствует на каком-то спектакле, и все это бутафория, все — обман… Вот только запах крови был настоящий, от него судорогой сводило желудок…
И еще — страх. Страх перед чем-то, чему нет ни названия, ни объяснения…
— Нам пора, — произнес Маэстро и двинулся к выходу.
Аля не могла противиться его воле. Она тихонечко встала со стула, стараясь не смотреть по сторонам. Видела только черную спину человека, идущего впереди. И еще она заметила, что шел он сейчас как старик.
Дверца захлопнулась. Завелся двигатель, засветились зеленым приборы. Аля безучастно смотрела в окружающую темень. Там было страшно. Но здесь, в машине, простоявшей на улице больше часа и холодной, как склеп, было еще страшнее.
Маэстро был, без сомнения, псих. Только что он запросто прикончил четверых…
Нет, Аля не могла сказать, что они были украшением общества, но…
Внезапно ей стало не по себе. Девушка спросила себя, а стала бы она стрелять в них, если бы у нее был пистолет. И поняла одно: да. И еще одно она знала точно: она не стала бы их убивать, просто прострелила одному или двоим ляжки: этого хватило бы, чтобы они отвязались. А Маэстро… Он не просто убил их: он сначала участвовал в их представлении, пошлом и гнусном, и продумывал свое… И Аля не могла не отметить: у него получилось! Он действовал так, словно… Словно он был не человек, а представитель некоей силы, силы жестокой и могущественной, которой дана власть над жизнью и власть над смертью.
…Ни плащ мой темный, Ни эти мрачные одежды…
Ни горем удрученные черты И все обличья, речи, знаки, скорби Не выразят меня; в них только то, Что кажется; и, может быть, игрою Скрываю сущее, живущее во мне;
Оно с судьбой отвагою играет, А маскарад — со мною умирает, — произнес Маэстро, словно угадав ее мысли. Потом добавил самым будничным тоном:
— Так на чем мы остановились?
— Что? — еле выдохнула из себя Аля.
— Разве тебе неинтересно завершить разговор? К тому же езда по предутренней дороге зимой после бессонной ночи — занятие совсем небезопасное. Водитель вполне может уснуть за рулем; дальнобойщики чаще всего берут попутчиков как раз для того, чтобы этого избежать.
— Какие дальнобойщики?
— Ты что, не знаешь?
Аля заставила себя повернуть лицо и посмотреть на него. Маэстро был спокоен.
Абсолютно, безмятежно спокоен, словно…
Она почему-то вспомнила слова Толстого, сказанные некогда Чехову: «Пьесы вы пишете еще хуже, чем Шекспир».
Ну да… Толстого удивляло отсутствие в трагедиях англичанина нюансов; Гамлет протыкает шпагой Полония, словно тот действительно не человек, а крыса…
Никаких переживаний… Никаких… Только два сильных чувства: благородство и предательство, любовь и ненависть, ревность и зависть… И везде — только один исход: жизнь или смерть.
Как в жизни. Совсем как в жизни. Ведь в конечном счете выбирать приходится только из двух: быть верным или предавать, любить или ненавидеть, завидовать или созидать. Быть или не быть.
«Пьесы вы пишете еще хуже, чем Шекспир».
«Вы любите Шекспира?»
«Жаль, что вы не любите Шекспира…»
Девушка старалась унять охватывающую ее дрожь, но это не получалось. Ее трясло как в лихорадке, глаза заволокло грязным туманом, удушливым, как дым, змеей выползающий из высоких заводских труб, чтобы стелиться по низким, нищим улочкам, делая снег грязным…
— Что с тобой?
Аля не чувствовала уже ничего. Она била кулачками по приборной доске, по рулевому колесу, по панелям, По лицу мужчины, она металась, пытаясь открыть дверцу, билась в нее всем телом, царапала стекло… Прочь, прочь из этого холодного мира, из этого склепа, от этого призрака, безумца, ловко изображающего из себя живого… Прочь…
Она проваливалась в жуткую леденящую бездну и не чувствовала уже ничего.
Глава 64
Языки пламени плясали в ночи. Костер разбрызгивал горящие головешки далеко вокруг, и они шипели в снегу, как тысяча змей. Лицо словно горело, а у Али не было сил отодвинуться от костра. Ее пугал леденящий мрак за спиной. Ей казалось, что она сидит на самом краю пропасти, одно неловкое движение, и она полетит туда, в холодную бездну, откуда нельзя выбраться.
Она боялась всего. Боялась огня: он был свиреп и неласков, в любой момент он мог полыхнуть смертоносным, испепеляющим жаром и спалить ее, превратив в черную головешку, скрюченную, дымящуюся… Боялась холода и мрака. Боялась чего-то, затаившегося там, в пустоте… Боялась самой пустоты… Она понимала, что нужно просто сделать усилие и идти. Хоть куда-нибудь… Перейти эту ледяную пустыню…
Где-то там есть и тепло, и лето, и цветы… Где-то там ласковый шелест моря, тихий перезвон гитары, солоноватый запах подсыхающих водорослей… Где-то там…
Она шептала какие-то слова… И жалела, что не знает ни одной молитвы: может быть, тогда прекратился бы этот бесконечный круг страха…
Сил подняться и уйти не было. Вернее, Аля понимала, что она не сможет уйти. Как только она встанет, ноги заскользят по обледенелому насту, и неудержимая, беспощадная сила утянет ее вниз…
И еще Аля понимала, что это сон. Но он длился уже вечность. Она желала проснуться, щипала себя, просыпалась, но, не успев почувствовать облегчения, снова оказывалась в той же ледяной пустыне у того же огня, палящего, но не согревающего… Снова и снова… Снова и снова… Девушка знала, что силы ее на исходе…
Встать… Подняться и идти… Идти…
Девушка собралась с силами, примерилась, чтобы ступить и не поскользнуться у пропасти… И — проснулась.
Проснулась… Она чувствовала, как капелька пота сбегает по виску… Но не поспешила открывать глаза. Больше всего она боялась, что, как только сделает это, снова окажется в том же самом месте, у сыплющего головешками огня, но теперь наяву.
Попробовала пошевелить пальцами и ощутила под рукой что-то мягкое… Открыла глаза, произнесла тихо:
— Потап…
Взяла медвежонка на руки. Ей очень хотелось заплакать, но слез не было. Она сидела в машине. В той самой машине. А рядом, на водительском сиденье, спал человек в черном. Маэстро.
