— Война. Все остальные коды меняются, коды "времени "Ч" меняются тоже, но есть оперативный дежурный, который реагирует на все вызовы по прежним кодам.
— Оперативный дежурный — где?
— Вот этого я не знаю. Или в Генштабе, или в Главном штабе ВМФ, или еще где… Я дал примерные координаты и назвал свой старый кодовый позывной…
— И — что?
— Как, видишь, группа прибыла в течение часа. Спецназ морской пехоты Черноморского флота… По-видимому запросили Космический центр слежения, те подтвердили: на побережье стрельба и взрывы… В войсках стратегического назначения не любят полагаться на догадки, слишком велик риск, тем более, я назвал и мой личный код допуска. Посмотрели по компьютеру — и поверили. Мой код, хоть и устаревший, был кодом высшего допуска.
Маэстро вздохнул, и Аля увидела на его лице довольную улыбку — насколько может быть довольной улыбка у человека с несколькими тяжелыми пулевыми ранениями.
— Что ты им сказал?
— А это уже не важно… Я сумел… Смог… — Маэстро закрыл глаза, и Аля решила, что он потерял сознание, но это было не так: он просто отдыхал от боли.
Ночь была удивительно теплой и звездной. Уже затихли цикады, тьма сгустилась перед рассветом, и Млечный Путь казался осколками Луны, рассыпавшейся в звездную пыль. Сейчас Маэстро смотрел на это мерцание мириад звезд, и казалось, душа его уже тяготится телом, стремится воспарить туда, в этот ясный, мерцающий свет, но какие-то страшные, черные силы держат и держат его на. земле, пытаясь затянуть еще глубже: в бездну…
— Только не говори мне, что я буду жить, — прошептал Маэстро девушке, улыбнулся, добавил вымученно:
— Я устал от жизни. Если то, чем я занимался, можно назвать жизнью… Но хуже другое: жизнь устала от меня. Время теперь такое. — Маэстро замолчал, сглотнул несколько раз, попросил:
— Дай воды.
Он напился из найденной Алей в салоне пластиковой бутылки, закрыл глаза, дыхание его сделалось частым и неровным. Аля вздохнула про себя: ведь каждому из всех живущих на этой планете людей так немного нужно — чтобы его похвалили и чтобы пожалели. Только и всего. А Маэстро… Его так давно никто не жалел, что… Аля чувствовала, как слезы горячо закипели на глазах, как слезинки катятся по щекам, ощущала на губах их солоноватую влагу…
* * *
Маэстро заговорил. Речь его была хриплой, порой сбивчивой, несколько раз зрачки его расширялись так, словно мир вокруг меркнул, становился черным от боли, и тогда он замолкал, пережидая, пережигая эту боль еще большей, той, которая таилась в его душе и которую он выдавливал из себя, будто застарелый нарыв… А потому он говорил и говорил, теряя силы… Аля даже не пыталась остановить его: девушке показалось, он беседует вовсе не с ней и не у нее ищет сочувствия…
— Время умирать, а мне совсем не страшно… Почти… Я так устал, что хочу только одного: чтобы не трогали… Жизнь покатилась совсем не туда, куда хотелось, и вот теперь… Впрочем, это аксиома… Человек, идущий к цели, не только никогда не достигает того, что хотел, но теряет и то, что имел. Иллюзии.
Когда пропадает последняя, человек умирает. Бывает, что иллюзии остаются, и тогда… тогда человек не умирает… Он перестает быть с нами. Он уходит.
Уходит. Ты никогда не задумывалась над тем, что во всех языках кроме слова «смерть» есть слово «уход», обозначающее как бы то же самое, но… другое?
…Когда-то у меня была собака. Нет, щенок, Лаврик. Белый, толстый и несуразный дворняжка… А еще он был глупый и добрый. И по двору-четырехугольнику из шести хрущевских многоэтажек я с ним даже не гулял: он сам бродил, играя с ребятами… Носился взапуски, только лай слышался из разных концов двора, и уши развевались, как белые платки. А потом Лаврик пропал. Я искал его по всем окрестным дворам, улицам, переулкам, искал до ночи, пока уже мама сама не разыскала меня и не увела домой, уверяя, что это кто-то из ребят взял пса к себе поиграть и завтра он непременно найдется.
…Ночью я решил не спать. Решил ждать утра, чтобы не пропустить рассвет, когда можно было бы пойти по приятелям и отыскать пса. Я то представлял, как он будет махать мне хвостом, улыбаться счастливой перемазанной мордой — собаки ведь улыбаются, ты же знаешь… А то — видел, его продрогшего., одинокого, потерянного, слепо тыкающегося в чужие башмаки и туфли, обнюхивающего прохожих у магазинов с той даже не приниженностью, с той виноватой тоской в глазах, какая только и бывает у брошенных собак и детдомовских детей.
…Лаврик нашелся. Его принесли через два дня к нашим дверям убитого, с мотком железы ой проволоки, намотанной вокруг шеи… С перебитыми лапами…
Потом., через много лет, я узнал: увел его один алкаш, хотел продать каким-то. шорникам-ремеслухам на шапку за бутылку, а то и за стакан, . да те, видать, выпивоху послали: мала псинка, не выкроить из нее ни шапки, ни навара. Вот тот алкаш собаку и придушил… А перед тем лапы перебил зачем-то., .. — Маэстро замолчал, невидяще глядя в звездное небо. — Сколько может зла быть в человеке, а? Не поленился принести потом и бросить во дворе, мертвого, там, где полтора десятка детишек плакали о нем в голос… Об алкаше этом я узнал, когда того уже на этой земле не было: укатался… — Маэстро прищурил глаза, прохрипел едва слышно:
— Скоро, знать, увидимся. В аду. Вот тогда я и расплачусь.
Аля вздрогнула: так жесток и хрипл был голос Маэстро, так лихорадочен и сух взгляд его темных глаз, и не было в них ни покаяния, ни раскаяния.
— Ты спросишь, почему я, убийца, вспоминаю перед смертью о собаке, погибшей много-много лет назад?.. Просто… у меня было счастливое детство. Отца я помню, но не очень, он умер, когда я был ребенком, безотцовщина если и тяготила меня, то лишь иногда — завистью к сверстникам… Ну да, у нас было абсолютно счастливое детство как раз потому, что мы этого не понимали и считали, что так и должно быть и так будет всегда… Смерть щенка, да еще такая, — словно накрыла наш дружный двор темной, не для всех заметной сетью-паутинкой… Ну а для меня… Помнишь слова Йозефа Геббельса? «Чем больше я узнаю людей, тем больше люблю собак». После смерти Лаврика я был лишен и этой возможности… Я боялся… Я боялся, что существо, которое я полюблю, оставит меня… не по моей воле.
А потом… Я рос, и мир вокруг уже не казался радостным, и я помнил всегда об убитом щенке, и смотрел на людей, и видел, что многих, слишком многих не волнует ничто в этой жизни, кроме собственного брюха… А потом я нашел другой мир. Театр. Там бушевали пусть выдуманные, но настоящие страсти, герои были сильны и благородны, дамы — прекрасны и чисты… В этом мире стоило жить.
…Тогда, двадцать пять лет назад, было другое время. Совсем. И то, что теперь норма, тогда… Я поступил в театральное, успешно… Зеленые скверы, по утрам, вместо завтрака, — газировка за копейку, портвейн из горлышка, ликер бенедиктин, который отдавал неведомыми химикалиями… Тогда я влюбился… в девушку изумительной, редкостной красоты… Я не сомневался: если красоте и суждено спасти мир, его спасет именно такая красота!
