Лир откинулся в кресле. Черная туча, казалось, закрыла полнеба. Вот оттого и мысли столь бессвязны и черны, что кажутся бредом сумасшедшего. В пустыне. Ну да: мир — пустыня, в которой каждый старается оттянуть миг небытия. И каждый оказывается в конце концов побежден, ибо даже победитель не получает ничего.
Лир ненавидел. Ненавидел этих людей, этот город и этот мир. Вернее… Это даже нельзя было назвать ненавистью: это было презрение. Ко всему. К строениям, к деньгам, к людям, к тому, как эти животные, движимые стадным инстинктом, позволяют собою манипулировать — и как жаждут властвовать!.. Впрочем, он был человеком, и ничто не было чуждо ему, особенно пороки, вот только с годами из всех доступных развлечений осталось только одно: власть. Впрочем, эта игрушка стоила всего остального. Но не сегодня… Сегодня Лир не мог заставить себя отойти от окна: стоял, всматриваясь в грязноватую дымку, словно пытаясь высмотреть что-то, ведомое лишь ему одному, что-то значимое… То, от чего зависела его жизнь.
Сегодня Лир боялся. Боялся смертельно, не понимая ни источника своего страха, ни его причины. Предчувствие? Страх накатывался волнами холода, в одно мгновение обращая его, Лира, в недвижную ледяную статую. Ему казалось, что и сердце перестает биться, и кровь застывает, становится вязкой и густой, как мазут, и сосуды, сжавшись в пароксизме страха, не пропускают кровь к мозгу, и тот начинает галлюцинировать, представляя выдуманное сущим… Лир боялся. Но это его даже развлекало. Может быть, потому, что страх — единственная сильная эмоция, способная развеять скуку пережидания жизни и заставить жить?.. Страх сильнее власти? Ну конечно! Власть человечья конечна, самый влиятельный владыка, посылающий на смерть миллионы воинов, не властен над собственной смертью: нечто, чему нет объяснения, отнимет и его жизнь, и его корону не по праву и не по закону… По прихоти.
Случая, судьбы, рока?
Лир маялся. И эта маета пугала его горше страха. Он знал: так маются на войне солдаты перед тем, как их настигает смерть. Или — это просто старость?..
От окна он отошел, как пьяница от бутыли с кьянти. Чего ему бояться? Маэстро мертв, это теперь доказано, его, Лира, власть, восстановилась в куда более обширных, чем ранее, пределах и покоилась на таких грудах золота, что… А то, что она была тайной, только придавало обаянию этой власти особый аромат, тонкий и изысканный. И все же, все же…
Дверь неслышно отворилась, строго одетая женщина средних лет вкатила сервировочный столик, постояла с полминуты, ожидая, не будет ли особых распоряжений, и, не дождавшись, молча исчезла за дверью. О том, что она вообще была в этой комнате, напоминал лишь аромат свежесваренного кофе и горячих булочек. Пора второго завтрака.
Лир подошел к столику, раздумчиво взял булочку, разрезал, приготовился намазать ее маслом, отложил, налил из джезвы в чашечку густой горячий кофе, отхлебнул… И — едва не выронил ее из рук: ему почудился запах горького миндаля, какой бывает при добавлении в пищу цианидов… Холодная испарина мигом обметала лоб Лира, сердце ухнуло куда-то вниз, как в пропасть, ноги подкосились сами собой, и он буквально свалился в кресло, выпустив из пальцев точеную белую ручку… Чашка упала на пол, бурая жидкость, дымясь, впитывалась в ковер, а Лиру казалось, что на шею ему накинули удавку, и он задыхается… Нет, умом он понимал, что, глотни он цианида, уже давно лежал бы обездвиженно на этом самом ковре… Он понимал, но… ум отказывался повиноваться логике, сейчас он подчинялся эмоциям. Ведь жизнь так коротка и… Может, ее у него, Лира, не было, совсем не было? Так, невнятный сон неизвестно о чем… Нет, когда-то, давным-давно, была и рыжая девчонка, и лукавство в ее глазах, и что-то еще…
Жизнь так коротка…
Жизнь ведь так коротка и печальна — Все мы можем с тобою позволить:
Эту ночь, безоглядно-венчальную, Ни к чему нелюбовью неволить.
Подарю тебе звездные полночи, Забытье или счастье минутное, Позабытость пленительной горечи, Ликованье бесстыдно-распутное, Подарю удивленность желания, Веселящую глупость похмелья, Запоздалую сладость раскаянья, Молчаливый покой утомления.
Невесомую дымку рассветную Ночь приблизит, туманом играя, Красоту, в суете незаметную, Ты увидишь, глаза открывая…
Утро вспыхнет зарницами дальними, Будет ветер листву беспокоить…
Эту ночь, безоглядно-венчальную, Ни к чему нелюбовью неволить.
Странное, зыбкое, давно забытое очарование вдруг охватило Лира, и это очарование вдруг показалось ему болезнью, сродни сумасшествию… Любовь? К дьяволу! Мир жесток и уродлив, и как ни старайся украсить его иллюзиями… Лир оглядел серый кабинет, где по углам затаились неясные тени… Он ощущал вокруг странную, пугающую пустоту; мрак будто сгустился вокруг, стал осязаемым, завил, заплел Лира в свой липкий кокон, и Лир застыл, замер, боясь пошевелиться и чувствуя рядом лишь близкое присутствие чего-то жуткого…
К дьяволу! Лир подошел к бару, налил коньяку в тяжелый хрустальный стакан, выдохнул и выпил коллекционный напиток легко, как воду. Постоял, прислушиваясь… Нервы чуть обмякли — словно натянутые, готовые оборваться струны превратились в вязкие веревочки из теста, они провисали безвольно в черном и пустом пространстве… Лир тряхнул головой, прогоняя наваждение.
Наплескал еще с полстакана, вернулся к креслу, сел, включил пультом соединенный с компьютером небольшой экран, где высвечивалась текущая информация, морщась, словно от зубной боли, смотрел на строчки цифр… Нет, все было хорошо, даже замечательно. В делах. А вот во всем остальном… Лир чувствовал, что время непостижимо меняется, и это огорчало его до слезливой жалости к себе. Ему казалось, что нового времени ему уже не дано.
И еще — была обида. Столько лет! Столько лет он упрямо и кропотливо строил теневые связи и создавал связки, столько лет он висел в паутине собственных построений, подкармливая одних, пожирая других, делая подвешенными тряпичными болванчиками третьих… Ему нравилось, что некогда могущественная система государства сделалась похожей на скованного, спутанного по рукам и ногам Гулливера, а чернь всех мастей и рангов, чиновничья, преступная, финансовая, роскошествовала, хозяйничала в стране, как в чужом постылом подворье, разбирая все и вся, превращая подгнившую, но сладкую, будто перезрелый ананас, империю, в кучу гнили, наполненной черными, с перламутровыми брюшками, трупными мухами… И когда новый молодой скоморох вдруг взбирался на приступочку близ властного Олимпа, Лир только щурился, с удовольствием предвкушая движение ниточки-паутинки в чисто вымытых узловатых пальцах… А теперь… время менялось. Время.
Ну да, время. Время течет неодинаково в каждом возрасте. И людишки обманываются: в детстве, когда каждый день длиною в год, предстоящая жизнь представляется им бесконечной, как тысячелетие… Но дни лукавы, и мелькают, мелькают глумливой чехардой… И вот человечек уже стар, уродлив и одинок. И некому защитить его от смерти, потому что каждый умирает в одиночку. Впрочем, как и живет.
Время течет неодинаково в разных местах. Там, где тепло, оно размеренно и длинно, как в детстве, а на холоде… Люди прячутся, пережидая холод и вместе с ним — и время, попадая будто в ямы, в которых остановилась замкнутая серой сутолокой будней жизнь, и люди пережидают ее покорно, оглушая свой страх водкой… И, даже зная, что другой жизни у них не будет, живут блекло, скудно и скупо… Или это зачем-то нужно? Кому?
