Но более всего Лира страшило то, что он оказался вне времени и вне власти.
Про него словно забыли. Кроме тех румяных марионеток, при власти объявились собранные, похожие друг на друга люди, словно связанные одной нитью, одной судьбой, одной целью. И люди эти не суетились: они брали власть спокойно, как поводья у привыкшего к опостылевшей воле одичавшего мустанга… Их молчаливая дисциплинированность пугала Лира. Но почему, по-че-му?! Почему такая несправедливость? Он, Лир, лееял свою власть, как любимую женщину, как мечту, потому что ничего, кроме власти, у него не было. И вдруг эта лукавая потаскушка падает в руки другому… Или — он, Лир, недооценил Систему? О нет! Уж он-то знал ее силу и ее мощь… Просто поменялось время. Совсем. И Лир прозевал эту перемену. Нужно наверстывать. Мерить версту за верстой, нагоняя. Губы старика искривились гримаской… Лир знал одно: он не отдаст никому реальной власти. И если уж не удастся ее удержать — пусть правит война. У войны не бывает господ.
Только слуги. Лир щелкнул выключателем, экран погас. — Лаэрта ко мне, — произнес он по селектору. Лаэрт появился незамедлительно. Уже через минуту он стоял напротив: лицо упитанное, розовощекое, ну чистый серафим, впрочем, тренирован, да и характерец есть; мягковат, правда, парниша, но пусть уж на побегушках будет Лаэрт, это лучше, чем непредсказуемый гений Маэстро или истеричная сила Глостера. Будь у Лира в приближенных по-прежнему Глостер, он бы чувствовал себя в изменившемся времени ой как неспокойно! А с этим прибежищем витаминов, с этим пудингом по имени Лаэрт он, Лир, справится как-нибудь. Правда, Лаэрт хитер: уцелеть, когда погиб Глостер, — задача не из простых, и он ее выполнил. Но это Лира даже забавляло; хитрость, просчитывая ходы, порой забывала о простом правиле: тому, кто получает пулю, не нужны ни карьера, ни деньги, ни власть.
Такова жизнь: людям не чуждо ничто человеческое, особенно смерть, но жить с этой мыслью им невмоготу, вот они и ловчат, пытаясь той самой хитростью уравнять шансы. Тщетно. На этой земле лишь один владыка и царствует, и правит — страх; остальные при нем — похоть, лень, словоблудие, пьянство, чревоугодие — суть шуты гороховые.
Внезапно Лир почувствовал страшную усталость, словно прожил без сна весь двадцатый век, теперь уже прошлый, и именно с него спросят за все жертвы, которые жрецы Молоха принесли своему гневливому ненасытному божеству…
Глава 79
Пока босс молчаливо мерил шагами комнату, Лаэрт не проронил ни слова. Лир повернулся к нему неожиданно, спросил:
— Лаэрт, ты боишься смерти?
Розовощекий блондин если и был смущен, внешне остался совершенно спокоен: пожал плечами, и по одному этому жесту Лиру показалось, что если Лаэрт к кому и относил слово «смерть», то только не к себе. И хотя это было характерным для большинства людей. Лира пусть немного, а позабавило. Мысли Лира свернули на обыденные дела, и это успокоило: исходить желчью неразумно. А власть… Да куда она денется, если твой союзник — война?
— А Глостер? Он боялся? — спросил он Лаэрта, и испытующе уставился в глаза помощнику.
— У него теперь не спросишь, — отозвался тот, словно растворив настойчивый и острый взгляд Лира в бледной мути роговиц.
— Боялся. И ты — боишься. Но Глостер… Он был глуп. От страха он решил побрататься со смертью. А эта дама не выносит братаний и фамильярничанья. И вот — результат. А ведь незаурядных талантов был малый этот, Глостер, и надежды ведь подавал… А, Лаэрт?
Глаза Лаэрта подернулись странной белесой дымкой, будто он пытался вспомнить некогда слышанное и не вполне еще заученное; он и не решился бы это повторять, но уж очень хотелось блеснуть, а потому произнес фразу с осторожной, чуть смущенной улыбкой:
— Так уж вышло: в конце сказки добро победило разум, Любимый сюжет у здешнего люда.
— Именно! — взвился разом Лир. — Чуда им подавай! Чуда! Вот им! — Лир сложил кукиш и выставил его перед носом Лаэрта, словно он и был тем самым орловским землепашцем. — Пусть копошатся в собственных слезах, соплях и крови! — Лир брюзгливо опустил нижнюю губу. — Согласись, Лаэрт, ведь это же бред — не слышать голоса рассудка!
— Бред, — с добропорядочным видом старательного хорошиста подтвердил Лаэрт.
— Одно скверно… — произнес Лир задумчиво и очень печально. — Не знаю, как это бывает, но… В этой стране действительно случаются чудеса… Потому что только здесь в них верят. Страна больших детей. Здесь всегда побеждает добро.
Разум безжалостен к слабым, а на Руси испокон любят юродивых… Знаешь, как называют Россию ученые-аналитики Запада? Сердце земли. Или — земля Сердца.
Страна больших детей. Поэтому их всегда обманывают. Русские — дикари: только те покупались на блестящую мишуру и зеркальца, а эти — на сказки о добре и справедливости. Другим сказкам они просто не верят. — Лир вздохнул. — Когда-то Петр Ильич Чайковский пересказал цветущей, похожей на перезревшую лилию в напитанной удушливыми испарениями оранжерее, Российской Империи страшные сказки Гофмана. Кажется, тогда лишь он один слышал движение той жуткой и неумолимой силы, что надвигалась на Россию в облике карикатурных уродцев, крошек цахесов, но страна, погруженная в суету купли-продажи, в самодовольство и бюрократическую серость вицмундиров, не расслышала предупреждение гения. А черный лебедь уже кружил, кружил, и круги его делались все уже… И серый крысиный король уже примерял на себя царство в смутной тени дворцовых подземелий… «Кто был ничем, тот станет всем…» — Лир прикрыл глаза, закончил ожесточенно:
— Поступь ослепленной черни.
Лаэрт молчал, и на лице его застыло выражение полнейшей преданности: «Как вам будет угодно». Губки, сложенные бантиком, мягкий румянец щек… Лиру даже стало смешно: а ведь он было заподозрил…
— Так зачем же я тебя вызывал? — спросил Лир, словно про себя, добавил:
— Не помню. Склероз стариковский, будь он неладен. Ну иди, поработай пока с бумагами, а я… Все дело в том, что я еще не вполне проснулся. Задремал, понимаешь, и… Ступай.
Лаэрт кивнул, направился к двери странной, деревянной походкой: спина его была неестественно прямой. У Лира мелькнула даже дурацкая мысль: наверное, именно так ходят на казнь. Но не жертвы: начинающие палачи.
— Постой! — повелительно остановил Лаэрта Лир. Встал с кресла, подошел, спросил, заглядывая в лицо:
— Не знаешь ли ты, к чему снятся барсы?
— Барсы?
— Барсы! Львы высокогорий! Дикие снежные кошки! Возбуждение Лира было не наигранным: он действительно был не на шутку взволнован. Лаэрт растерянно кивнул за окно:
— Метель.
— Метель? Ну да, метель, — раздумчиво повторил Лир, уставясь в беснующуюся темень за окном. — Метель… — Лир прикрыл глаза, вспоминая заснеженную площадь из своего тяжкого сна. Какое там было время? Зима? Или — никакого?.. Никакого!
Там, в его сне, часы на главной башне страны были сработаны из единого куска гранита; малахитовые стрелки замерли безжизненным прямоугольником. — Метель… — Лир снова обратил тусклый взгляд за окно. — Бесы, что ли, куражатся?
