Глостер нарочито вытаращил глаза, показал пальцем на себя, потом на Мишаню, сделал руками мельницу. Тот кивнул, сказал в трубку:
— Не, погодь, Георгич, еще не все. Мне тут Викторыч машет, чтобы я до тебя доехал. Да одну штуку ему треба взять, московским предъявить. Нет, по трубке я тебе этого говорить не стану. Потому как тайна. — Мишаня довольно натурально хохотнул. — Лады, я через десять минут буду, чего зря лясы точить… Лады.
Отбой.
— Отбой! — как попугай, повторил Глостер. — От-бой. Воздушной тревоги. А что ты ему скажешь, дорогуша?
— Не понял?
— Что ты Жоржику наврешь, как приедем? Ведь не дурак он, я чаю…
— Не, Жоржик не дурак. — Мишаня помолчал, добавил:
— Он дебил и сволочь.
— Крепко же он тебя приложил. Когда и где?
— Долгая история.
— История, брат ты мой, — это наука! И длится с незапамятных времен и по сей час с переменным успехом и единственным результатом: все, что рождается, — умирает. Но это — лирика. Так что ты наврешь Жоржику? Пардон, Георгию Георгиевичу?
— Скажу, за резинками приехал.
— За чем?
— За презервативами. Вик Викыч наш покойный — большой аматер был до бабского полу. Охотник, в смысле. И не просто ходок: коли в неделю раз новую телку не поваляет, осунется весь, скучный станет, словно поганок обожрался и к смерти готовится, морда у него лоснилась всегда, а тут — посереет, словно пудрой посыпана, с волос перхоть опадать начнет… Во какой любитель был! А вообще-то… Нервы, наверное. Хотя все равно чудно. Чудно.
— А с чего это он вдруг посередь дороги — да о бабах подумал? Ты же как ему сказал: дескать, деловые базары босс ведет, то да се… А тут — бабы.
— Я же говорю: у Вик Викыча, у Ричарда вашего, — при имени «Ричард» Мишаня явственно ухмыльнулся тому же, чему в свое время раздраженно удивлялся Глостер: полному несоответствию оперативного псевдонима и персоны, которая его представляет, — даже не пунктик на этом деле был, а крепкий бзик, протек крыши по полной программе. Порой теток стопорили прямо на шоссе, и трахал он их на заднем безо всяких выкрутасов… — Мишаня, закатив глазки, мечтательно вздохнул: то ли от зависти к покойному теперь боссу, то ли из ностальгии по «старым добрым временам», что закончились так скоро, фатально и недобро с появлением Глостера.
— Так что Жоржик поверит, — закончил он.
— И тому, что Ричард за резинкой специально машину посылает? Что, в ларьке купить нельзя? Или в бардачке у тебя нету, раз босс такой шустрила был?
— Не, Вик Викыч какие-то иноземные пользовал, со смазкой, ребристо-пупырчатые. Бабы от них визжали, что те курвы!
— А ты презервативы не жалуешь?
— Ну. Это как в резиновом сапоге на босу ногу кросс бежать. По приказу, конечно, можно, а до собственному желанию…
— И заразы не боишься?
— Кому суждено быть повешенным, тот не утонет! — бесшабашно заявил Мишаня.
— А кому зарезанным, того не повесят, — в тон ему отозвался Глостер.
Неловкое, жутковатое молчание разом повисло в машине. Глостер добавил, растянув губы в улыбку:
— Шутка.
Мишаня улыбнулся глупо, жалко и неуместно. Спросил совсем уж просительным тоном:
— Так чего, едем, что ли?
— Угу, — кивнул Глостер, углубившись в какие-то явно неприятные ему размышления, сделавшие его и без того не самое приветливое лицо совсем мрачным.
Мишаня тоже посмурнел, отжал сцепление, вырулил на шоссе, тихонечко тронул. Через пару минут, уже освободившись от трупов, «вольво» послушно катила в направлении пансионата «Мирный».
— А ты горазд, оказывается! — раздумчиво процедил Глостер, неожиданно вынырнув из тяжкого уединенного молчания. — Тогда чего из себя валенка воркутинского валял, а? — Теперь он смотрел на водителя подозрительно, как старушка на лавочке перед подъездом на залетного хахаля, идущего вдругорядь позабавиться пусть и с неродной, а все же с подружкиной внучкой!
— Чего? — поперхнулся слюной Мишаня.
— Папу твого! А заодно и маму!
Глостер прищурил глаза и сразу стал похож на разъяренное животное, вот только какое — не взялся бы сказать никто. Он сверлил Мишанин затылок цепким неотрывным взглядом.
— Ну? Дурилу Целковича из себя не строй! Мишаня промолчал. Лишь опасливо покосился через зеркальце на напружинившегося на заднем сиденье Глостера, и в глазах его гнусным мельтешивым бесом заплясал страх. От пляски этой сосало под ложечкой и сердце проваливалось в гулкую пустоту. Это не был осознанный страх перед силой; это был подспудный, затаенный страх разума перед тем неведомым и непостижимым, чем является безумие.
А Глостер вдруг сник, безо всякой внешней причины, сам собою, как сдувшийся шарик: просто родившееся в нем напряжение не получило разрядки, готовая к атаке агрессивная энергия свернулась клубком, словно змея, ожидающая своего часа. Взгляд Глостера стал тусклым и понурым. Он запустил руки под куртку, вынул два обоюдоострых, сработанных наподобие узких лопаточек, боевых ножа. Сделаны они были из превосходной стали, вернее, из специального сплава, способного прорезать в мгновение ока не только плотную шинельную ткань, но и кольчугу или кевларовый бронежилет. Балансировка оружия тоже была идеальной.
Глостер поиграл обнаженными лезвиями пару минут, словно фокусник — колодой карт, словно малый ребенок — новой чужой игрушкой: так легки, непосредственны и дурашливы были его движения.
— «Взял он саблю, взял он востру и зарезал сам себя… Весе-е-елый разговор…» — напевал он себе под нос, напрочь забыв уже о былых подозрениях, любуясь томным отливом неполированной стали… Лезвия казались живыми, они притягивали, гипнотизировали, ласкали… — «Взял он саблю, взял он востру и зарезал сам себя…»
— Подъезжаем, — подал голос Мишаня.
— Вот и славно! — возбужденно вскинулся Глостер. Скверное настроение его испарилось, как не было, словно это и не он несколько минут назад накинулся на водителя с остервенелой подозрительностью и плохо скрываемой истерией… И куда исчезли ножи, которыми Глостер так самозабвенно играл, наверное, не смог бы сказать и самый пристальный и заинтересованный наблюдатель.
Глава 49
Автомобиль плавно прокатился между двумя рядами красиво постриженных кустов; цельнометаллические ворота при его приближении плавно отъехали в сторону, движимые неслышными мощными электромоторами.
— Прямо благолепие и лепота непередаваемая, — чуть кривляясь, с придыханием произнес Глостер.
— Красиво жить не прикажешь, — отозвался расхожей фразой Мишаня, искренне радующийся тому, что непонятная мутная блажь слетела с хозяина.
— Немудрено, что Ричард здесь стал похож на роттердамского кота, уставшего от сметаны. А, Мишаня?
