Если это и было сумасшествием, Глостер знал точно: добровольно он от него не откажется никогда. Тусклый и мятый мир вокруг — слишком неважная замена эйфории грез, пусть длятся они всего мгновение.
— «Быть бы Якову собакою, выл бы Яков с утра до ночи…» — затянул вдруг ни с того ни с сего Глостер. Это была заунывная бродяжья песня, которую если и пели в дальнем далеке той еще России, и то лишь с дикой пьяни или с потерянной, блеклой, нутряной тоски, когда впору или повеситься, или утопиться… У Глостера мурашки пробежали разом от загривка до самой поясницы.
— «О-о-й, скучно мне, о-о-й, грустно мне…» — старательно тянул он, но из перекошенного рта не доносилось ничего, кроме хрипа и тяжкого, надрывно-звериного воя.
Поднял взгляд, увидел самого себя в зеркале — и не узнал! В стекле отражался бледный сухощавый субъект, и он походил бы на Глостера, если бы не глаза… Зрачки расширены так, что сами глаза выглядели пустыми черными провалами, ямами, на самом дне которых вяло и серо плескалось безумие.
Часть девятая
ТЕНИ В АДУ
Глава 52
Але снилось море. Оно было мутным, блеклым и пузырилось, будто теплая стоялая жижа; девушка представила, как солоновато-приторна эта жижа на вкус, почувствовала запах гниющих водорослей, царапающие коготки соли на горле — и проснулась. Море продолжало плескаться, напоминая полудохлую медузу; вдали цвет его из грязно-блеклого становился ядовито-купоросным, и девушке вдруг стало ясно, что это вовсе не Крым и не Кавказ, а море у ее ног — не Черное, другое: безжизненное, пустое скопище солено-горьких вод на унылой, скорбной и бесцветной, как скомканная бумага, поверхности неведомой планеты, может, и бывшей некогда Землей, а скорее — не бывшей никогда ничем. Потом рядом с ней появился юноша, словно только что сошедший с рекламы дезодоранта или джинсов «настоящая Америка» — с развитыми мышцами под упругой эластичной кожей, загорелый, с выгоревшими добела волосами и со смешливыми ямочками на щеках, стоял рядом и приветливо улыбался всеми сорока пятью зубами. Или — пятьюдесятью?
По правде сказать, Аля никогда не знала, сколько здоровых зубов должно быть у человека, и полагала, что чем больше, тем лучше.
— Жарко, — искренне согласилась Аля, продолжая так же внимательно рассматривать собеседника. Вздохнула. По идее… По идее нужно было бы сразу отослать этого чистопородного спортсмена «в баню» и дожидаться Маэстро, но…
Непонятно, мутно-болезненный сон сделал ее такой восприимчивой к «изысканной мужской красоте» или это просто немыслимо для любой девчонки — послать куда подальше такого породистого самца?.. Вернее… Аля поежилась. Она растерялась, и мысли полетели смешливые, как девичье перешептывание в летнем лагере после отбоя… Или мир вообще устроен так, что искреннее волнение и смущение приходится прятать не только перед другими, но и перед собой за показным цинизмом или безразличием, навсегда теряя то сущее, что еще ценно в этом мире?..
Бог знает. Ведь он действительно красив, этот юноша, а настоящая красота, мужская или женская, куда более редка, чем обаяние, и куда более ценна, чем ум… И еще Але вспомнилось, что слово «красавица» звучит по-итальянски как «белладонна», у нас это — дурманная ведьмина трава, вызывающая опьянение, неистовство, эйфорию, полную неземных полетов и воспоминаний обо всем прекрасном, с тобою так и не случившемся.
А вот интересно, как тогда по-итальянски будет «красавец»? «Опиум»? Или — «наваждение»? Может быть, это куда лучше, чем сон о мутном море?.. Почему-то считается, что раз мужчины «любят глазами», то их избранница должна быть хороша собой, стройна, с веселым, томным или покорным взглядом… Девушка же может удовольствоваться толстым и лысым уродом с объемистым бумажником… А порой…
Нет. Природа глуповата в своем совершенстве. Умом барышня может понимать, что с жирным сутулоплечим и крючконосым миллионером куда легче перетоптаться в этой жизни, но при виде молодого человека с упругими мышцами под гладкой шелковистой кожей, веселого или, наоборот, мечтательного, редкая девчонка не ощущала томного, щемящего, головокружительного беспокойства; стоит такому только повернуться, поманить пальцем, взглянуть ласково, и вот уже забыты все былые привязанности и любови, в душе — дикий телячий восторг:
«Он выбрал меня!» И девчонка готова лететь за таким куда угодно, поглупевшая и покорная, ласковая и чувственная, не ощущая ничего, кроме жажды близости… Пока ледяная рассудочная волна не окатит прозрачной пеной, не высветит в зеркале с беспощадной насмешкою припухлости под глазами от несостоявшихся, скрываемых ото всех слез, не заставит заметить собственный потухший взгляд и морщинки, протянувшиеся к уголкам рта, — потому что много лет она непроизвольно сжимала губы, не желая смириться с обыденным и не в силах ничего изменить… Пока эта самая волна не сделает зрение достаточно ясным, чтобы увидеть, что перед нею просто альфонс, корыстный и алчный, жалкий в своем стремлении казаться мужественным.
Но все это потом, потом, потом… А сначала — любой женщине не хочется никакой рассудочности, ничего, кроме любви, неги, головокружения… Мир устроен именно так. Ибо чего хочет женщина, того хочет Бог.
Аля вздохнула. Кажется, ей кто-то уже говорил это все, но вот кто? И не вспомнить. Да и нужно ли?
— У тебя песок на щеке, — улыбнулся юноша, показал пальцем на себе, где именно. Аля невольно повторила его движение, стряхивая песчинки. А мелькнувшее желание никуда не ушло, сделалось властным…
— Теперь все? — спросила она, чувствуя, как невольно розовеют щеки и глуповато-заискивающая улыбка играет на губах… Злость на себя опала несостоявшейся волной, а в голове крутилась та самая бестолковая песня, глупая, но симпатичная, бывшая шлягером так недавно — или так давно? Про беззаботный курортный роман девочки и мальчика, так и не попавшего в Тамбов… Неужели еще вчера эта песня неслась ото всех точек звукозаписи, а сейчас… Будто в другой жизни было. Время и царствует, и правит, не оставляя по себе ничего, кроме ветхости и сожалений о несбывшемся.
Аля чувствовала себя странно: это состояние болезненной усталости, навеянное жутковатым в своем однообразии и серости сном, никчемное и ненужное мудрствование, когда каждая мысль кажется неповторимо сверхценной… А еще — в голове назойливо, будто муха в пустой квартире, болталась жутко пошлая то ли частушка, то ли считалочка: «Не любите, девки, море, а любите моряков…» Аля почувствовала, как огнем запылали щеки, но глупая частушка все крутилась и крутилась в голове… А юноша тем временем действительно сел на песок, рассматривая на ладони перламутровые панцири раковин. Он был совершенно естествен и потому — особенно обаятелен… Порой он бросал на девушку быстрый заинтересованный взгляд, совершенно нескромный, но столь непосредственный, что эта нескромность не оскорбляла, а, наоборот, льстила.
— Искупаемся? — спросил юноша; глаза его были синие, цвета моря, выразительные и очень яркие на загорелом лице;
Аля почувствовала, как покраснела гуще, и порадовалась тому, что лицо ее уже тронул загар, и краска смущения от того тайного, чего жаждало ее тело, не так заметна на румяных щеках.
