Что-то ухнуло позади. Аля даже. не успела испугаться — просто крутнулась на месте, чувствуя, как от страха разом насквозь промокла спина… Но ничего сверхъестественного там не оказалось; Аля смотрела во все глаза на разваленный остов вертолета: огонь изменил центр тяжести громоздкой машины, она передвинулась к краю плато, с шуршанием осыпая вниз мелкую, как щебенка, гальку.
Девушка снова обернулась: море дышало покоем; никакого чудовища, никаких галлюцинаций; сон разума кончился, девушка вздохнула облегченно… Встала, пошла вперед, разыскивая взглядом Маэстро.
Огляделась. Самое поразительное, что автомобиль, который Маэстро хотел захватить, так и остался стоять невредимым на плато; дверца в нем была все так же приоткрыта, в салоне горел свет, стереосистема послушно крутила нескончаемую кассету, и только желтый луч прожектора уже не рыскал по черной глади моря, а, словно оставленный без хозяина нагловатый телок, тупо таращился в землю. Треск стрельбы, грохот разрывов — все стихло разом; слышны были лишь шепот волн и шелест огня, да где-то в стороне — работа лопастей другого вертолета; но или он находился слишком далеко от места схватки, или влажный морской воздух сыграл обычную свою шутку, смещая расстояния, а только этот звук воспринимался девушкой как неопасный, далекий, мнимый. А магнитола в салоне автомобиля продолжала крутить совсем несовременную мелодию, от которой у девушки сладко замирало сердце…
Для меня нет тебя прекрасней,
Но ловлю я твой взор напрасно.
Как виденье, неуловимо
Каждый день ты проходишь мимо…
Сердце сжимало даже не горечью — жалостью… Грустно. Раньше даже призраки были — о любви, сейчас даже, шутки — о смерти… Разве можно в таком времени выжить?..
— Аля!
Маэстро показался из-за груды камней метрах в пятидесяти от девушки, приветливо помахал рукой.
— Влад! Ты не ранен? Мы победили?
Ответить он не успел. Два вертолета вынырнули из-за обрывистой гряды.
Сначала раздались какие-то странные хлопки, в воздухе ощутимо и навязчиво запахло чередой, болотом и травяными зонтиками дурмана… А потом… Огонь рухнул с неба, как бешеная белая лава. Ослепленная, девушка упала ничком, вжалась в грунт, сомкнула до боли веки, но они продолжали пульсировать жгучей болью… Мечущееся оранжево-желтое раскаленное жижево наплывало на нее, грозя выжечь зрачки… Аля терла глаза кулачками, слезы заливали их, она пыталась вздохнуть, но становилось еще хуже: к рези в глазах и слепящему свету прибавился еще и кашель, перехватывающий горло резиновым жгутом, душащий… Грохот лопастей стал монотоннее, девушке показалось, что она слышала сквозь вертолетный гул и стрекот выстрелов, но это вполне могли быть и галлюцинации… Девушка почувствовала, как чьи-то руки схватили ее в охапку, скрутили, бросили на вибрирующий пол, как этот пол задрожал мелко-мелко, а сердце сначала замерло, а потом — камнем полетело вниз.
Аля почувствовала, как холодный солоноватый ветер студит щеку, врываясь в растворенную дверцу… Она поднесла ладони к лицу, ощупала… Щека чуть саднила, на губах был вкус крови, а на веках — обильная липкая влага… Неужели?..
Неужели она ослепла, неужели свет солнца погасили для нее навсегда и глаза ее лопнули от того нестерпимого белого жара?! С часто бьющимся сердцем девушка разомкнула ресницы… И почувствовала, что слезы потекли сами собой, разъедая ссадины на щеке и губах… Она — видела! Видела радость мгновенно заполнила все ее существо. Аля не смогла сдержаться, она даже застонала от восторга… И пусть вокруг были враги, пусть она в их власти, жизнь пульсировала, металась, искрила в каждой живой клеточке ее существа, словно младенчески выкрикивая одно, вечное, торжествующее: «Я — вижу! Я — живу! Я — дышу!» Пусть даже единственное, что она разглядела сквозь пелену слез, была несущаяся внизу черная земля, по которой, словно по преисподней, метались смутные всполохи огня и серые тени. Тени — в аду.
Часть десятая
ПРИЗРАК БЕЗУМИЯ
Глава 58
Але показалось, что она потеряла сознание: небо словно загустело, стало гудроново-черным, и девушка погружалась в его вязкую массу, не испытывая страха, а лишь сожаление — что жизнь закончится так скоро и так бесславно, удушье ее почему-то не пугало — ей совершенно не хотелось дышать; к тому же руки, ноги, грудь — все сковало холодом так, что вздохнуть она бы не смогла, девушка ощущала свое тело, но ощущала его хрупким, словно первозимнюю льдинку, только-только появившуюся на студеном оконце родничка после первого хрусткого утренника…
Звезды мелькали вокруг блесткими светляками, плясали ведомый лишь им одним вечный танец; ритм его все ускорялся, превращаясь в навязчивое многоцветное мельтешенье, и от этого начинало ломить виски и зубы, а головная боль становилась стойкой и неотвязной, как вой механической бормашины. И еще — девушку преследовал запах резеды и чего-то болотно-липкого, клейкого, как лягушачья слизь, и ей хотелось смыть эту мерзкую слякоть, она вытянула руки, но они оказались спутанными зелеными стеблями осоки, которые прямо на глазах превращались в пятнистых липких змеек, а грязный туман, клоками оседавший откуда-то сверху, уже давил грудь, вызывая удушье… Девушке казалось, она понимала, что это сон, но притом — боялась: боялась, что не избавится от него, не сможет выбраться отсюда и так и погибнет в гнилом и холодном бредовом кошмаре… И исчезнет и из этого мира, и из памяти людской, будто никогда и не жила.
Острая несправедливость всего была нестерпимо горька. Аля почувствовала, как слезинки катятся по щекам, шмыгнула носом, сглотнула соленый комок в горле, закашлялась, рванулась, выгнулась всем телом — и острая влажная осока еще больнее впилась в запястья и лодыжки… Аля проснулась от боли.
Девушка лежала на диване с высокой спинкой, совершенно нагая, умело связанная по рукам и ногам тонким капроновым шнуром. Диван был допотопный, старинный, но обтянутый совсем недавно тонкой черной кожей: она была вся новехонькая, только что не хрустящая, будто плащ киношного эсэсовца, и прохладная; деревянная же основа — ценного дерева, с витыми ножками, похожими на лапы льва, дракона или какого-то неведомого сказочного зверя. Лапы эти по щиколотку утопали в ультрасовременном и ультрамодном белоснежном ворсистом паласе, выделанном из ангоры, будто бурка бека или шейха; тут же, у ножек дивана, хрустким крахмальным комком валялась простыня, которой девушка была укрыта и которую сбросила в неспокойном сне. Комната была не большой и не маленькой; окна занавешены плотными портьерами, за которыми угадывались деревянные французские жалюзи; теплый предутренний ветерок проникал сквозь них нежно и невесомо, будто боялся потревожить чей-то сон. Ну да, кроме дивана, который являлся скорее произведением искусства, в комнате была еще и широкая кровать под балдахином, укрытая парчовым тканым покрывалом, белым с серебром, и шкаф-купе, покрытый тонкой инкрустацией и тоже белый, как океанический лайнер.
Человек, которому все это принадлежало, не просто любил роскошь: он знал в ней толк и вкус.
