— Нет.
— Я ведь могу влюбиться в тебя…
— Да?..
— Вот так. — Она подошла близко, он почувствовал ласковое тепло ее кожи, потянулся… Девушка тряхнула волосами, отстранилась:
— Нет, не надо. Не хочу.
Включи лучше телевизор.
— Я его разобью!
— Нельзя. Он тоже чужой… А жаль…
…Снег пошел тихо, без малейшего ветерка, словно боялся испугать кого-то… Мерцали фонари, а он все падал и падал… И казался хрупким и постоянным, словно был всегда. И не таял.
* * *
Открываю глаза и вижу снег. Словно я вдруг, сразу, переместился в другое измерение, в другой год; в другой век… Оглядываю потолок, беленые стены, фотопортрет Хемингуэя в темной ореховой рамке… Встаю. Михеич, по обыкновению, варит во дворе чай, на костерке из щепочек. Умываюсь. Смотрю на себя в зеркало.
Впалые щеки, всклокоченные волосы, короткая густая бородка плотно укрывает подбородок. Будь загар погуще, да нос поорлистей — сам принял бы этакого субъекта за «лицо кавказской национальности», да еще с самыми сугубыми намерениями. Попытка сделать это самое лицо добрым, состроив себе жизнерадостный оскал в международном стиле «чи-и-из», успехом не увенчалась.
Взгляд. Взгляд серьезен и даже мрачен. У какого-нибудь американского дядюшки он тоже был бы не веселее в подобной ситуации… Как говаривал Фрунзик Мкртчян в незабвенном фильме об армяно-грузинской дружбе: кто такой этот потерпевший, откуда?.. Ну а если учесть, что на пальце «лишенца» болтается «гайка» стоимостью в четверть миллиона баксов… А может, я крестный папа чьей-нибудь монаршей внучки? Или — любовник дочки? Потому как никакого внутреннего сволочизма в подкорке не ощущаю, чтобы вписываться в «закон» или за ширму закона…
Снег был хрупким и постоянным, словно был всегда… И не таял. Странный сон… Вернее… Я-то точно знаю, что это не сон, что это было со мною, только… Вся беда как раз в том, что и в бодрствующем состоянии я воспринимаю себя самого, как во сне, а уж в спящем… М-да.
Выхожу во двор. Михеич сидит за дощатым столом, прихлебывая чифирек.
Усаживаюсь рядом.
— Чего смурной?
— Да вот, сны снятся.
— Красивые?
— Жизненные.
— Чайку?
— Давай.
Михеич подает мне кружку, жестяную коробку с заваркой. В старой, саксонского фарфора, огромной чашке — колотые кусочки отменно белого сахара.
Насыпаю заварку в кружку, заливаю крутым кипятком из закопченного чайника, возвращаю его на тлеющий костерок. Вбухиваю в кружку изрядный кусок, отхлебываю. Вслед за Михеичем сворачиваю самокрутку, прикуриваю. Сидим, молчим, смотрим на костерок. Этот костерок в вековом бору, и желтые шары осенних цветов в палисадниках; и занесенная вечерней снежною мглой деревенька… И земля, к которой приникаешь щекой, пережидая шелест снаряда… И дальняя фигурка врага в вороненой прорези прицела… Затаиваешь дыхание, и палец плавно, упруго ведет спусковой крючок — только бы не промахнуться…
Откуда у меня это воспоминание?.. Успел я выстрелить или нет?.. Не знаю. А что еще я помню?.. Как хорошо сидеть у уставшей реки вечернею зорькою, смотреть, как солнышко путается в шуршащих камышах, как перышко поплавка слегка подрагивает от осторожной поклевки, и знать, что все будет хорошо, и завтра, и послезавтра, и всегда… И что тебе выпало счастье родиться именно теперь и именно здесь и сделать то, чего никто в целом свете за тебя не сделает: сберечь, сохранить все это, и передать детям, и чтобы они чувствовали, понимали все то, что чувствуешь и понимаешь ты, но были добрее, сильнее, мудрее тебя…
И жили на этой земле счастливо и завтра, и послезавтра, и всегда…
Поэтому я вспомню, обязательно вспомню. Все. А море… Море — необъятно, словно любовь… Скопление солено-горьких вод в земных разделах — просто слезы разлученных возлюбленных…
Глава 22
Лене Одинцовой снилось, что она школьница. В каком-то среднем классе — шестой или седьмой. И класс был вроде не ее — тот же, да не тот, и почему-то одни девочки. На доске что-то написано, но ни слов, ни букв разобрать нельзя, только число — тридцать второе апреля… А вот завуча она узнала сразу:
Валентина Ивановна Гуркина, необъятных размеров женщина с оплывшим бульдожьим лицом в синем костюме, блестящем на локтях и на заднице, в белой блузе, из воротника которой торчала короткая жирная шея, увенчанная головой в перманенте.
На носу громоздились очки с толстенными затемненными линзами; нижняя губа была, как всегда, брюзгливо опущена. За все вместе Валентина Ивановна имела кликуху «Змея очковая», но чаще называли ее проще и короче — Уркина или Дуркина.
Девочки встали и замерли, как только дверь открылась. В класс вслед за ней вошли четверо мужчин среднего возраста, неопределенной наружности, с неведомыми значимыми значками на лацканах пиджаков. Комиссия. Завучиха заметно нервничала; как только проверяющие расселись за двумя задними партами, Дуркина глубоко вдохнула, словно перед прыжком в омут, выдохнула:
— Сегодня темой нашего урока является важнейшая и, я не побоюсь этого слова, сквозная тема всей второй четверти: нормы Морали и Нравственности первого периода эпохи Светлых Экономических Идеалов. Как вы знаете, наша страна пережила трудное время. Сначала — крушение идеалов Справедливости привело к безнравственности, безответственности, безначалию, безнаказанности и беспределу. — Голос Гуркиной дрожал, лицо ее скривилось, выражая самую крайнюю степень презрения, брезгливости, омерзения к таким словам, не говоря уже о понятиях, которые они отображали. — Мы сумели преодолеть этот период только благодаря организованности партии Экономических Гарантий и неустанной, каждодневной и самоотверженной заботе нашей родной Банковской Гильдии, ее Верховного Совета и лично выдающегося Нравственника, творца Светлых Экономических Идеалов, хранителя Большого Гамбургского Счета, верного продолжателя дела народного капитала Регента Борисовича Неусыпного! — Здесь постоянно набирающий обороты голос завучихи взлетел куда-то в закрышные выси, при имени Неусыпного все девочки встали, как и представители комиссии: таков был ритуал.
Следом воцарилась не нарушаемая никем звенящая тишина, все задержали дыхание, согласно Уставу, отсчитали положенные пятнадцать секунд и только после этого сели. Глаза Гуркиной блестели слезами пережитого восторга; будь ее воля, она готова была повторять такие минуты снова и снова, но Светлое имя Неусыпного строжайше запрещено было повторять всуе Комитетом Нравственной Безопасности чаще одного раза за урок, да и то, если тема была достаточно высока и значима.
— Теперь, когда Экономические Идеалы стали господствующей идеологией в нашем обществе, когда в прошлое ушли деньги, этот презренный металл, вызывающий войны и преступность, теперь, когда все наши потребности определяются Банковской Гильдией и нам достаточно только предъявить кредитную карточку «Маза», чтобы получить то, что нам положено в соответствии с занимаемым статусом… — Валентина Ивановна вдруг поняла, что потеряла мысль и закончить предложение ей нечем… Метнулась глазами, по классу, облегченно выдохнула:
