– Поиски.
– Тщетны. Может быть, это вообще занятие глупое? Но я надеюсь. Пока надеюсь. К сожалению, мир этот полон полуфабрикатов, которые так и не потрудились стать людьми! А в вас… – Он прищурился, стараясь сфокусировать взгляд. – По-моему, вас тоже воротит от окружающего.
– Отнюдь.
– Я, по-видимому, не вполне точно выразился… Просто вы не приемлете цинизм происходящего. Что-то выдает в вас романтика.
– Наверное, стрижка.
Он обозрел мою светлую голову, произнес: «О!» – и забулькал смехом. Снял очки, и стало очевидно: ему далеко за семьдесят. Отер слезы:
– Вот видите. Вы даже не представляете себе, как давно я не слышал хорошей шутки. Все или мусолят вычитанные в «СПИД-Инфо» анекдоты, или ржут над тем, над чем мне даже улыбнуться совестно. Помните, у Довлатова…
– «Человек, меняя язык и родину, теряет способность шутить»?
– Вот именно! Вы понимаете? Похоже, мы все уже потеряли эту способность и смотрим на окружающее или со страхом, или с осуждением. А в анекдотах о новых русских куда больше зависти, чем хохмы.
– Разве?
А вот интересно, как этот старичок с внешностью медвежатника и речью отставного гимназического учителя русской словесности вообще забрел в сей премилый кабачок? Я-то, понятно, по глупости. А вот сего патриарха в приступах немотивированной дурости заподозрить сложно.
Но дедушка помутнел взглядом, уставившись на мою бутылку. Его стаканчик был пуст.
– Угощайтесь, – произнес я.
– Почему нет? – воздел вверх брови профессор, ловко плеснул себе джина, отхлебнул, почмокал с видом знатока. – Неплохо. Раньше здесь водилось недурное шотландское виски, но потом – перевелось. Здешним завсегдатаям, по правде, все равно, что пить. Лишь бы этикетка поавторитетнее да бутылка подороже. – Старик задумался, закончил: – Как часто люди похожи на такие вот «паленые» бутылки. Этикетки сияют, все в медалях, а внутри – перебродившая сивуха, не способная вызвать ничего, кроме головной боли.
Старик замолчал, уставившись в ведомую ему точку на столе, произнес, чуть опустив голову, что, по-видимому, должно было означать поклон:
– Юрий Владиславович Гриневский. Профессор филологии. – Губы его чуть скривились в иронической усмешке. – В этом городке меня еще называют Бедный Юрик. Похож?
Я пожал плечами.
Он снова налил джину, выпил, опустил очки на стол. Глаза у него оказались темными, почти черными, и совсем не старческими. Профессор уставил взгляд в дальнюю стену заведения, произнес, следуя куда-то за лишь ему ведомыми мыслями:
– А другие похожи на бабочек…
– Что?
– Люди. На бабочек. Но не живых, а коллекционных. Красивы, элегантны и мертвы. И знаете, что еще пришло в голову? Что можно сказать о людях, коллекционирующих высохшие трупики несчастных насекомых? Это что, властолюбие в сочетании с трусостью, доведенные до абсолюта? Не знаете? Вот и я не ведаю.
Профессор почмокал влажными губами.
– Вам плеснуть еще? – вежливо осведомился я.
– Спасибо, нет. Может быть, лучше я угощу вас, э…?
– Олег, – поспешил я поправить собственную неловкость.
– Олег. Славное имя. По некоторым исследованиям, от скандинавского Халег, «святой». И хотя Рюриковичи ввели в свою родословную легендарного Олега Вещего, никакими источниками его существование не подтверждено.
Глаза филологического старца уставились на меня серьезно и требовательно, словно я теперь же должен был развеять его сомнения: а не мираж ли я? По правде сказать, и сам не знаю. Если жизнь в этом сонном городишке так похожа на знойное колеблющееся марево, которое может разнести первый же порыв ветра, то моя собственная… Стоп. Похоже, я успел выпить лишнего.
– Я не столь легендарен.
– Но вы нездешний?
– Это как сказать… – философически замечаю я.
– Так как насчет коньяку? Я намерен вас угостить. За знакомство.
Почему не унимается изрядно набравшийся рефлексирующий старец, мне неведомо. Но лучше держать с ним ухо востро: никогда нельзя ручаться за девственное прошлое и безмятежное настоящее вот таких вот тихих профессоров на пенсионе: шмальнет – не промахнется.
– По-моему, как раз коньяк здесь не лучшего качества, – осторожно замечаю я.
– Пустое. Мне принесут славный.
– Вы завсегдатай?
– Я – патриарх. И все бывающие здесь стриженые недоумки – мои ученики. Вернее, подсобнички моих учеников.
– Филологов?
– Понимаю ваше недоумение. Я очень похож на ученого?
– Частично.
– Я занимался китайской филологией. Сравнительным анализом поэтических текстов Танской и Сунской эпох. Вам это о чем-нибудь говорит?
– Эпоха Тан – золотой век китайской поэзии, Сун – всего лишь серебряный.
– Немного по-варварски, но неплохо. Так вот, интересуясь поэзией, живописью и каллиграфией, естественно, большое внимание я уделял в свое время и китайским боевым искусствам, не вполне обоснованно называемым и у нас, и на Западе кун-фу. А родился я на самом краю империи, в Хабаровском крае, и китайцев в детстве видел куда больше, чем славян. – Старик задумался, произнес: – Все это длинно и неинтересно. Просто… Такая вот странная закономерность: из всей высокой науки, что пытался я вложить в умы и сердца лучших моих учеников, они пренебрегли всем, кроме грубого унифицированного рукопашного боя. Того, что я знал еще будучи шестнадцатилетним подростком. Но я знал и другое: разрешение на применение смертоносного искусства можно почувствовать в себе только после овладения всей суммой духовной культуры… Кому нужна культура духа?.. А сегодня я хочу напиться.
– Почему?
– Слишком много трупов. Слишком много. «Боевые гремят колесницы, кони ржут и ступают несмело, людям трудно за ними тащиться и нести свои луки и стрелы…»
[9]
Слишком много трупов. А будет – больше.
Мне показалось, что старик профессор бредит. Понятно: то, что твои подопечные вместо филологов стали бандитами, – сюрприз неприятный, но вполне прогнозируемый. Каждый в этой жизни выбирает свою дорогу. И как говаривал мудрый О. Генри, дело не в дорогах, которые мы выбираем, а в том, что внутри нас заставляет выбирать дорогу. Я и рад был бы сказать эти слова профессору, да видно, он знал их и без меня и они его не утешали. Или уже не утешали: семидесятилетний может взглянуть на прожитую жизнь без ро-зовой дымки; плохо ли, хорошо ли это, но времени на исправление любой из ошибок уже не дано; может быть, именно это и делает взгляд некоторых стариков таким беспомощным, а суждения – столь беспощадными?.. Или – наоборот? Бог знает.
Профессор поднял на меня глаза:
