Я вертелся как бешеный, огрызаясь короткими очередями, стараясь не «заморгаться». Мечта была всего одна: чтобы вместо рожка в пулемет была заправлена длинная, нескончаемая лента и я мог бы поливать огнем все пространство перед собой. Такая вот несуразная мечта.
Автоматы друзей работали рядом. Огонь духов становился все плотнее: их было больше, и воевать они умели. Прицельная очередь сразила Магомета Исаева, чеченца из Гудермеса. Нас осталось трое: я, Андрей Кленов и Дима Круз. Духи приближались: бой этот обещал закончиться скорее, чем…
Вертолеты пришли слишком поздно: духов и нас разделяло не более двадцати пяти метров. Пара вертушек зашла со стороны солнца. Они шли низко над землей, духи, да и мы, заметили их только тогда, когда сработали пусковые ракеты. Вертолеты сделали разворот и пошли снова, вспахивая пологий склон из крупнокалиберных пулеметов. Укрыться на нем было негде. С диким воем моджахеды выскочили из укрытий и помчались в нашу сторону; за нами был каменный навес – единственный шанс на спасение. Мы встретили их кинжальным огнем из автоматов, расходуя последний боезапас. А потом и на нас, и на них обрушился шквальный огонь с вертолетов: снова заработали ракетные установки и пулеметы, превращая все живое под собой в огонь, металл и крошево камня.
Мы тогда выжили чудом. Вертушки, отстрелявшись и повисев для порядка, не нашли никого, кто подавал бы хоть какие признаки жизни. Оглушенные и контуженные, мы казались мертвецами. Спуститься вертолетчики не решились. Ушли. В правилах той игры огонь на уничтожение был предусмотрен, если сохранялась вероятность плена для группы спецподразделения, а эвакуация была связана с риском потери и вертолетов, и экипажей. Такая опасность была: около десятка духов осталось в живых и, оклемавшись и зализывая раны, стало отходить вниз по склону.
Мы обнаружили, что Дима серьезно ранен. В ноги. Нового боя с духами нам было не выдержать; путь был только один: вниз, в пропасть. А потом вверх по покатому склону. Нас там никто не стал бы искать. Выжить в тех горах было невозможно. Кочевники это знали. Это знали и мы. Но мы хотели выжить. И другого пути у нас не было.
Мы спустились. Потом пошли вперед и вверх. Нужно было идти в хорошем темпе по крайней мере сутки. После этого никакая погоня не была бы возможна.
Мы шли трое суток. Попеременно несли Диму. У него начиналась гангрена. Единственным врагом в этой безжизненной каменной пустыне для нас было жгучее солнце, от которого слезились и слепли глаза. Силы были на исходе. Духи нас не преследовали: это были их горы, и они знали, что джинны этих гор беспощадны.
Мы спаслись чудом. Чужая вертушка возвращалась с оперативно-агентурного задания. Это было совершенно против правил, но нас подобрали. Офицер-контрразведчик, приказавший это сделать, получил потом строжайшее взыскание. Но… Война многое сделала против правил: по правилам было не выжить.
Я смотрел этот сон и был спокоен: я знал, чем все закончится. Нас доставят на базу, потом Диму погрузят в броник и повезут в госпиталь. Но все стало происходить иначе: вертолет приземлился на хорошей бетонированной площадке близ красивого дома, увитого виноградом. Дима вышел из вертолета и, прихрамывая, двинулся к ожидавшему его автомобилю. Он что-то говорил, глядя на меня, но я не слышал ни слова за шумом винтов. Тогда он попытался повторить еще раз, делая мне знаки руками, как при сурдопереводе. Потом весело улыбнулся, махнул рукой и пошел к машине. Страх охватил меня; я кричал, чтобы он не садился в салон, что это засада, но теперь не слышал он. Шел, улыбался и махал мне рукой.
Я попытался встать, чтобы выбраться и бежать к нему, но почувствовал, что связан. Бешено закрутились лопасти, и вертолет беззвучно пошел вверх; я снова выглянул из дверцы: вокруг было лишь голубое небо, и жгучее солнце слепило глаза так, что наворачивались слезы. Дима был внизу. Он усаживался в машину; я рванулся что было сил и – уткнулся в серую, полуоблупившуюся стену.
В камере пахло скверно. Я несколько раз попытался глубоко вздохнуть, чтобы унять сердцебиение, и тут услышал смешок:
– Перед смертью не надышишься.
Надо мной навис здоровенный молодняк с бычьей шеей и подбитым глазом. Я еще не вполне отошел; мне хотелось прикрыть веки, постараться расслабиться и вспомнить: ведь было во сне что-то значимое, так нужное для меня теперь. Если этого не сделать сейчас, то смутное ощущение может ускользнуть от меня безвозвратно.
Но подумать мне не дали: вместо этого бычок ухватил меня могучей дланью за отворот куртки и рывком сбросил с нар:
– Лохам место у параши.
Набившаяся под завязку камера затихла. Парниша, по здешним понятиям, был обычным бакланом, но если я сейчас не отвечу ему «со всей геволюционной суговостью», то у параши и пропишусь, и не исправить этого потом ничем. Хотя здесь я задерживаться и не собирался, но, как говорят, от тюрьмы да от сумы…
Приложился я не сильно, но чувствительно. Парниша лыбился в тридцать два здоровых зуба:
– Чё вылупился, доходяга?
А я размышлял о вечном. Что выросло, то выросло – это я о поколении. Страна – это не только институты го-сударства, это еще гордость ее великим прошлым и надежда на блестящее будущее. У этого недоросля не было ничего, кроме серо-пьяного настоящего.
– Ну? Чё глазенками-то лупаешь? Думаешь, макушку обрил, так уже и крутой? Или – понравился? Так я тебе прям щас за щеку заправлю – тяжело вам, игривым, без сладкого, а?
На лице дебила было написано полное довольство собой. Его глупость граничила с безумием. Тишина в камере сделалась мертвой: это была еще не тюрьма, а потому многие, попавшие сюда «под сурдинку», со страхом ожидали развязки.
Традиция наездов на меня продолжала соблюдаться свято. Звезды, что ли, так легли? И еще, меня ожидал неприятный сюрприз: у парниши-грубияна оказались тут дружбанки. Трое. Скаля зубы от предстоящего развлечения, они неровным кольцом расположились у меня за спиной. Скверно.
Голову поволокло знакомой азартной одурью. Чтобы победить наверняка, мне нужно было только одно: знать, что передо мной враг. Долгое время в родной стране я не ощущал ни страха, ни ожесточения. Но те, кто развязал эту нескончаемую войну, не просчитались: ожесточение разъедает нас, как ржа. Только страх хуже – он губит наверняка и сразу.
Я бросил правую вниз, он попался на финт, руки его пошли вниз инстинктивно, а я пробил правой же – кулаком в шею. Без изысков, но надежно. Прыжком повернулся на месте; мне было недосуг смотреть, как этот увалень осядет на цементный пол и будет корчиться там, задыхаясь. Один из его дружбанков уже летел на меня с невесть откуда взявшейся заточкой. Дернул рукой, имитируя удар, и разом отмахнул на уровне лица, стараясь задеть глаза. Я успел чуть отклониться корпусом – остро отточенное лезвие пронеслось в миллиметре. Я рисковал, но теперь и противник был открыт: он был моего роста, но худой, как гнилая жердина. И такой же хлипкий. Я «перекинул» его с руки на руку, с удара на удар: левой в печень, правой – в селезенку и, уже не дожидаясь нового нападения, с шипением оскорбленной гюрзы ринулся на третьего.
