Тоска в груди застыла снежным комом, а потом пришла холодная, спокойная, ледяная ярость. То самое ощущение, что так пугало меня прежде…
Прямым ударом левой в голову я опрокинул долговязого, двойным тычком правой вырубил пьяного крепыша: голова его дернулась дважды, ножки подкосились, и он осел на землю пустым пыльным мешком. Третий, похожий на ожиревшего борца-тяжеловеса, не вполне уразумел, что произошло: на все три удара ушло не больше секунды. Но поступил очень разумно: раскинув руки, ринулся на меня, пытаясь заключить в полуторацентнеровые объятия.
Пробить полуметровый слой жира, под которым вполне мог таиться двадцатисантиметровый слой качного мяса, я бы не сумел. «Возиться в партере» с таким громилой? Этак лишишься последнего здоровья, и даже в случае сомнительной победы – никакой славы. Да и что есть мирская слава? Тлен и суета.
Съездил здоровому левой вскользь по бороде, остановив его искренний порыв, ушел вниз с уклоном и от души, с разворотом корпуса, воткнул кулак правой в причинное место. Дыхание у парня перехватило болевым шоком; не дожидаясь, пока жирдяй выразит переполнившие его чувства криком, дважды повторил удар: короче и резче. Откормленный мальчонка рухнул обездвиженным слоном; рот его открывался и закрывался совершенно беззвучно, растопыренные пятерни бессильно царапали землю а ноги-колонны сучили по асфальту, протирая его до дыр.
Пока я разбирался с толстым, из временного беспамятства резво вынырнул долговязый. Встал, наклонил стриженую голову, выхватил из кармана длинное сапожное шило и ринулся на меня торпедой. И чему его в школе учили? Я даже мудрствовать не стал: прыжком ушел в сторону и коротко ударил ребром ладони в основание черепа. Парень пролетел по инерции с метр и тупо ткнулся в грязный асфальт. Шильце его застряло в поле моей куртки. Его я аккуратно извлек и забросил в кусты. Пора отсюда сматываться, пока новые аборигены не выплыли из проулка и не выкрикнули друганов, что маячат у входа в заведение. Ибо, как вещует еще стройотрядовский опыт, слаще развлечения, чем попинать ногами чужака, да еще «по делу», у поселковых ре-бяток нет. А против пяти-шести пар ног и упоминавшейся уже рессоры, которую вполне можно заменить и дрыном, приемы айкидо бессильны. Даже если бы я знал, что такое айкидо.
Но упорная до навязчивости мысль заставила меня задержаться. Уж больно водки хотелось. Я наклонил-ся к крепышу, продолжающему ловить глюки, пошарил во внутреннем кармане кожанки и нащупал бумажник. Открыл. Ну вот, осуществляются мечты: в «лопатнике» шуршали три новехонькие отечественные сотни. И хотя мой аморальный поступок тут же переквалифицировал содеянное накануне из злостного хулиганства с нанесением более-менее тяжких телесных в натуральный грабеж, в глубинах души ничто не ворохнулось: черствый я стал, что ли? Это уже опасно: неуважение к Уголовному кодексу чревато дли-и-ительными посиделками.
Прочитав самому себе краткую мораль и тем убаюкав чувство гражданской совести, побрел с вырученными рублями искать ночлега и пристанища.
Но… Неудачи продолжали мне сопутствовать. Во-первых, на весь рабочий поселок, как выяснилось, единственной питейно-разливной точкой оказалась вышеупомянутая «Америка» и две палаточки рядом. Судя по всему, местное тружилое население наливалось тихонечко по домам картофельным самогоном и прочей брагой. Озноб потряхивал уже ощутимо, голова плыла в простудном тумане, но стучать в первый же попавшийся дом с предложением продать самогона я заопасался. По-тому как стал бдительный. И пугливый. Кое-как выбрался на окраину поселка. Набрел на подобие чахлого скверика, в коем скучал ободранный до бомжатной стадии бюст вождя. В здании позади сквера теплилось окошко: видно, днем здесь располагалось начальство, а на ночь соответственно был положен сторож. Хотя руководить тому начальству было здесь абсолютно нечем, но, как известно, эта категория служилого самому себе населения в России не выводится вовсе, как тараканы из коммуналок: даже при полном отсутствии руководимых, они умудряются сидеть в креслах, собирать активы и получать немаленькие зарплаты.
В скверике спать было холодно, да и не на чем; решение напрашивалось одно: сдаться сторожу на милость и управу. Ибо во всех заведениях сторожа заняты одним: пьют и спят. Но невзирая на поднявшуюся температуру, бдительность не притупилась. Пачку баксов я выудил из кармана, плотно завернул в найденную здесь же газету и в обрывок полиэтилена, скрутил резинкой. Поискал глазами…
Вождь мирового пролетариата не годился: хотя бюст был полый и в сократовском лбе зияла дырка, чтобы извлечь впоследствии баксы назад, придется монумент сносить к едрене фене или чувствительно курочить, а это уже буйство шизодемократа и ва-а-аще вандализьм. А вот правленческий сортир для посетителей (надо полагать, для начальников внутри имеется теплый), построенный чуть позади здания еще во времена культа личности в монументальном стиле псевдоампира, привлек. По правде говоря, без окон, зато с колоннами, выглядел он как заброшенный храм какому-нибудь местному языческому божеству. Внутри, усиливая впе-чатление греховного святилища, горела подслеповатая лампа.
Вошел. Творчество художников-примитивистов было представлено слабенько: изображение фаллосов и вагин ни достоверностью, ни изысканностью не отличалось. Как обобщил бы Никита Сергеевич Хрущев: субъективизьм, а художники – «пидорасы».
Обозрев добротное помещение, я нашел-таки, что искал: влез на дощатую кабинку, подтянулся на стро-пиле и – задвинул баксы в уголок, под крышу. Гарантией сохранности было то, что подобный акробатический этюд никакой начальственный зад не исполнит, да и редким посетителям вряд ли придет в голову балансировать на грани без видимой цели, зато с ощутимой возможностью свалиться, приласкавшись о цементный пол.
Пристроив капитал надежнее некуда, вернулся к управе. А если вместо сторожа откроет подслеповатая бабка-вахтерша? А, к черту изыски! Врать надо вдохновенно и со вкусом, а значит, будем импровизировать по ходу пьесы. Вперед!
Стучусь в окошко не вполне нагло, но и не слишком настойчиво. Ни ответа ни привета. Снова стучусь. А может, сторож спит сладким сном дома, оставив свет для блезиру?
– Чего рыщешь, пострел? Не спится? – услышал я сзади скрипучий голос. Обернулся: шагах в пяти от меня стоял дедок в истертом пиджаке, военных галифе и яловых сапогах; в руках его покоился тозовский дробовик. Серьезный дядя: он если и охранял раньше чего, так это зону. Желто-карие глаза смотрят с нехорошим прищуром, как у выдрессированной овчарки: только дернись, и будем считать за побег.
Нет, у меня явно сегодня с головой что-то! Ведь сразу мне эта «Комсомольская вахта» не глянулась, бе-жать нужно было отсюда в четыре лопатки! Уюта захотелось!
– Чего молчишь? Языком подавился или зубы жмут? – проскрипел дедок, получая явное удовольствие от ситуации, окинул меня единым цепким взглядом: бит, грязен, небрит.
– Да вот… Хотел… А теперь… – замямлил я, подыгрывая.
– Бомжуешь?
– Путешествую.
– Ишь ты, Миклухо-Маклай, мля… Из интеллигентов, что ли?
– Да работы-то нет… И жена, зараза, с тещей…
