– Откудова сам?
– Из Покровска.
– Далекохонько тебя занесло. И давно… э-э-э… путешествуешь?
– С мая.
– Маесся, значит?
– Да вроде так.
– Чтой-то не больно ты износился за лето.
– Добрые люди выручают.
– По бабам, что ли, спецуешь? Альфонствуешь?
– Да как повезет. Дедунь, ты бы гаубицу свою убрал, что ли…
– Таких внучат я бы еще во щенячьем возрасте в речке топил.
– Строг.
– Чего в окно стучал? Переночевать?
– И водки бы выпить.
– А что, деньги имеются?
– Трохи есть.
– Трохи… Вдову, что ли, какую обобрал?
– Не, я не такой.
– Вот и я вижу, что не такой. Замужняя была у тебя пассия-кормилица. Вот тебе, хахалю, мужик ейный рыльник и прочистил, так?
– В корень смотришь, дедуля. Тебе бы в органах работать.
– Не мельтеши и блатного из себя не строй: я навидался. Фраер ты.
Пожимаю плечами: фраер так фраер, не велика беда.
– И сколько ты с той сластявой бабенки снял?
– Три сотни.
– Зелеными?
– Деревянными.
– Небогато. – Дедок опустил ружьецо.
– Так что, водки выпьем?
– Чего ж не выпить, если плотишь… Звать меня Игнатьичем. Пошли.
В каморе у Игнатьича было по-казарменному благолепно. Дедок явно страдал от бессонницы и чувства долга: узенькая, накрытая серым казенным одеялом коечка стояла скорее всего для блезиру, спать на нее сторож вряд ли когда ложился.
– М-да, не «Метрополь», – хмыкнул я, обозрев убранство сторожеской комнатухи.
– Найди лучше.
– Да чего уж, от добра добра…
– Вот и я о чем. Ночлег с выпивкой тебе, соколик, в две сотни обойдется.
– Чего так дорого?
– За конспирацию, – хмыкнул дедок. – Посиди покуда. – Он вышел, отсутствовал недолго, минут пять. Вернулся с замотанной в газету еще теплой кастрюлькой, тройкой соленых огурцов, чесночной головкой и шматом сала. Все это было разложено на разрезной доске. Тут только я почувствовал, как проголодался.
Игнатьич вынул из тумбочки два граненых стакана, аккуратно нарезал сало ломтиками, очистил себе зубок чеснока, следом достал из необъятного кармана галифе бутылку водки, расплескал поровну. Поднял на меня взгляд:
– Вздрогнули?
– Складно у тебя выходит, Игнатьич.
– Сторожить опыт большой. Оно дело и нехитрое: наливай да пей. – Старик подержал паузу, добавил: – Если меру знаешь. – Крякнул, произнес немудрящее присловье: – Ну, будем, – махом опростал стакан, зажевал чесноком и аппетитно захрустел огурчиком.
Бутылку мы прикончили в темпе вальса. Голова моя ощутимо потяжелела, комнатуха закрутилась перед глазами…
– Ты чё, старый, водку из опилок гонишь? – спросил я заплетающимся языком, но ответа не услышал: лицо старика растроилось, потом заполнило собою все пространство, потом и вовсе стало пропадать, я почувствовал, будто падаю в глубокую черную яму… Последнее, что я запомнил, был взгляд треугольных рысьих глаз матерого волкодава.
Глава 45
Очнулся я накрепко скрученным по рукам и ногам капроновым шпагатом, со страшной ломотой в голове. Побаливала и печень. Вокруг была темень, но не непроглядная: сквозь щели деревянного строения сочился свет. Пахло струганым деревом, смолой и, са-мую малость, бензином и бражкой. Скорее всего это был сарай при какой-то дачке. В сумерках различалась и обширная столярка, а застывший силуэт циркулярной пилы наводил на невеселые мысли. Как в старой детской сказке: «Из избушки до короля доносился оч-ч-чень неприятный звук».
В моем случае звуков как раз никаких не было. Все тихо и благолепно. Если не считать того, что тем же самым шпагатом я был еще и прикручен к изрядных размеров стулу века эдак восемнадцатого и весом, следовательно, в тонну. Шнуры были затянуты на совесть, да еще и переплетены сложными мудреными узлами; я не имел никакой возможности не только освободиться, но и размять затекшие мышцы мало-мальски качественно.
Пытался просчитать варианты, но голова плыла, напрочь отказываясь работать. Печень прибаливала уже явственно; злость накатывала волнами, но фиг ли от нее толку? Никакого. Старый пердун-клофелинщик! Какого рожна он напотчевал проходящего интеллектуала бомжика вредной химией и за каким лядом повязал, аки троцкистско-бухаринского шпиона и реставратора капитализма? Бандюган хренов! Вот только нужно отдать ему должное: повязал профессионально – не дернуться, да и по разговору и поведению переиграл меня на все сто. Клофелин, или что там, сумел подсыпать в стаканюгу, да так, что я ни сном ни духом: схарчил водочку и даже не мяукнул! То, что он был готов к противостоянию, а я нет, – утешение для дебилов. Остается ждать. Ибо всякое ожидание когда-нибудь кончается. Тем более, сдается мне, старичок положил меня в этом сарайчике не зазря: вид циркулярки, тисочки-ножички… Будь клиент с достаточным воображением, дозреет сам собою, безо всяких выкрутасов.
А может, он и есть тот самый «злыдень писюкастый»? Одно утешает: с таким фейсом на секс-символ я никак не канаю, ну да хрен поймет этих маниаков: душа их потемки, мысли – сумерки, деяния – омут.
Дедок объявился несуетливо. Вошел, притворил за собою двери, вкрутил тусклую лампочку, разместился на чурбачке напротив. Участливо посмотрел, чуть склонив голову набок, вынул изо рта тряпицу-кляп; хорошо хоть, скотчем не заклеил по-новомодному, сообразил: при бороде и усах и ему отдирать было бы стремно, ну а о моих ощущениях в таком случае – лучше и не думать.
– Что, касатик, затек?
Я улыбнулся глуповато:
– Водочки бы…
– Не допил вчера?
– А чё вчера было-то? Видать, прикорнул с устатку.
– Ты ваньку-то не валяй. Уж кто ты есть, гребарь махинатор или, напротив, грабило с большой дороги, это Бог весть. Одно ясно: жена с дитями тебя искать не станет, корефанов здеся у тебя тоже нема, а потому толковать нам с тобою предстоит долго и вдумчиво.
– Было бы о чем. А я – готовый.
– Эт точно. Готовый, как хвост котовый. Чтобы тебя, мил чеээк, долгохонько не томить… Вопросец у меня один, и ты, потрох сучий, на него ответишь со всем тщанием…
– Дедок, ты сказки любишь?
– Чего?
– Помнишь про Бабу Ягу? Да Ивана-дурака?
– Ты мне зубы…
– Держишь меня повязанным, с больною печенкою и тупою башкой. Не-е-ет, ты меня сперва накорми-напои, да в баньке попарь, а потом и вопросы пытай.
Дедок аж крякнул:
