— А в чем?
— Береги честь смолоду.
— Девичью? — хмыкнула Юля.
— Человеческую.
Сижу в кресле-качалке с книгой в руке. И — думаю. Ибо нет ничего нового под солнцем, и чтобы жить достойно, нужно знать — как. А если знаешь — не грех и повторить. Открываю…
Н.Ф. Плаутину
«Получив от Вашего превосходительства приказание объяснить вам обстоятельства поединка моего с господином Барантом, честь имею донести Вашему превосходительству, что 16 февраля на бале у графини Лаваль господин Барант стал требовать у меня объяснения насчет будто мною сказанного; я отвечал, что все ему переданное несправедливо, но так как он был этим недоволен, то я прибавил, что дальнейшего объяснения давать ему не намерен. На колкий его ответ я возразил такой же колкостью, на что он сказал, что если бы находился в своем отечестве, то знал бы, как кончить дело; тогда я отвечал, что в России следуют правилам чести так же строго, как и везде, и что мы меньше других позволяем оскорблять себя безнаказанно. Он меня вызвал, мы условились и расстались, 18-го числа в воскресенье в двенадцать часов утра съехались мы за Черною речкой на Парголовской дороге…
…Так как господин Барант почитал себя обиженным, то я предоставил ему выбор оружия. Он избрал шпаги, ни с нами были также и пистолеты. Едва успели мы скрестить шпаги, как у моей конец переломился, а он слегка оцарапал мне грудь.
Тогда взяли мы пистолеты. Мы должны были стрелять вместе, но я немного опоздал.
Он дал промах, а я выстрелил уже в сторону. После сего он подал мне руку, и мы разошлись.
Вот Ваше превосходительство, подробный отчет всего случившегося между нами.
С истинною преданностию честь имею пребыть Вашего превосходительства покорнейший слуга Михаила Лермонтов».
В. кн. Михаилу Павловичу
«Ваше императорское высочество!
Признавая в полной мере вину мою и с благоговением покоряясь наказанию, возложенному на меня Его императорским величеством, я был ободрен до сих пор надеждой иметь возможность усердною службою загладить мой проступок, но, получив приказание явиться к господину генерал-адъютанту графу Бенкендорфу, я из слов его сиятельства увидел, что на мне лежит еще обвинение в ложном показании, самое тяжкое, какому может подвергнуться человек, дорожащий своей честью…
Ваше императорское высочество, позвольте сказать мне со всею откровенностью: я искренно сожалею, что показание мое оскорбило Баранта: я не предполагал этого, не имел этого намерения; но теперь не могу исправить ошибку посредством лжи, до которой никогда не унижался. Ибо сказав, что выстрелил на воздух, я сказал истину, готов подтвердить оную честным словом, и доказательством может служить то, что на месте дуэли, когда мой секундант, отставной поручик Столыпин, подал мне пистолет, я сказал ему именно, что выстрелю в воздух, что и подтвердит он сам…
С благоговейной преданностию имею счастие пребыть Вашего императорского высочества Всепреданнейший Михаил Лермонтов, Тенгинского пехотного полка поручик».
17 июля 1840 г . А.А. Лопухину
«О, милый Алексис! Завтра я еду в действующий отряд, на левый фланг, в Чечню брать пророка Шамиля…»
12 сентября 1840 г . А.А. Лопухину
«Мой милый Алеша…
…Ты поможешь вообразить, как тяжела мысль, что друзья нас забывают. С тех пор, как я на Кавказе, я не получал ни от кого писем, даже из дому не имею известий…
…У нас были каждый день дела, и одно довольно жаркое, которое продолжалось 6 часов кряду. Нас было всего 2000 пехоты, а их до 6 тысяч, и все время дрались штыками. У нас убыло 30 офицеров и до 300 рядовых, а их 600 тел осталось на месте, — кажется хорошо! — вообрази себе, что в овраге, где была потеха, час после дела еще пахло кровью. Когда мы увидимся, я тебе расскажу подробности очень интересные, — только Бог знает, когда мы увидимся…
…Я вошел во вкус войны и уверен, что для человека, который привык к сильным ощущениям этого банка, мало найдется удовольствий, которые бы не показались приторными. Только скучно то, что либо так жарко, что насилу ходишь, либо так холодно, что дрожь пробирает, либо есть нечего, либо денег нет, — именно что со мною теперь…..Будь здоров и счастлив.
Твой Лермонтов».
16 — 26 октября 1840 г . А.А. Лопухину «Милый Алеша.
Пишу тебе из крепости Грозной, в которую мы, т. е. отряд, возвратился после 20-дневной экспедиции в Чечне. Не знаю, что будет дальше, а пока судьба меня не очень обижает: я получил в наследство от Дорохова, которого ранили, отборную команду охотников, состоящую из ста казаков — разный сброд, волонтеры, татары и проч., это нечто вроде партизанского отряда… Я ими только четыре дня в деле командовал и не знаю еще хорошенько, до какой степени они надежны; но так как, вероятно, мы будем воевать целую зиму, то я успею их раскусить…
Писем я ни от тебя, ни от кого другого уж месяца три не получал. Бог знает, что с вами сделалось; забыли, что ли? или пропадают? Я махнул рукой. Мне тебе нечего много писать: жизнь наша здесь вне войны однообразна; а описывать экспедиции не велят. Ты видишь покорен законом. Может быть, когда-нибудь я засяду у твоего камина и расскажу тебе долгие труды, ночные схватки, утомительные перестрелки, все картины военной жизни, которых я был свидетелем.
Варвара Александровна будет зевать за пяльцами и, наконец, уснет от моего рассказа, а тебя вызовет в другую комнату управитель, и я останусь один и буду доканчивать свою историю твоему сыну…
Сделай одолжение, пиши ко мне как можно больше…
Прощай, будь здоров…
Твой Лермонтов».
10 мая 1841 г . С.Н. Карамзиной
«Я только что приехал в Ставрополь, дорогая м-ль Софи, и отправляюсь в тот же день в экспедицию с Столыпиным Монго. Пожелайте мне: счастья и легкого ранения, это самое лучшее, что только можно мне пожелать…
Прощайте; передайте, пожалуйста, всем нашим мое почтение; еще раз прощайте — будьте здоровы, счастливы и не забывайте меня.
Весь ваш Лермонтов».
Мцыри… По-грузински это означает, во-первых, «послушник», а во-вторых — «пришелец», «чужеземец», прибывший добровольно или привезенный насильственно из чужих краев, одинокий человек, не имеющий родных и близких…
«Ты не можешь вообразить, как тяжела мысль, что друзья нас забывают…»
«Бог знает, что с вами сделалось; забыли, что ли?..» Сначала Лермонтов назвал поэму «Бэри» — «монах».
И эпиграф к ней был предпослан иной: «У каждого есть только одно Отечество».
Храбрец и дуэлянт, он не поспешил выстрелить во время дуэли у подножия Машука, как не стал стрелять и за Черной речкой… «Ведь гений и злодейство — две вещи несовместные…»
Странно. Я гляжу на толпы нынешних правозащитников и миротворцев и думаю…
Неужели Пушкин, Лермонтов, Толстой были менее порядочными людьми, чем нынешние?.. Или — они по-другому видели мир? И войну? «У каждого есть только одно Отечество…»
