– Ты убил Сен-Клера...
– Он сам себя убил. Потому что очень этого хотел.
– Ты помог ему в этом.
– О да. – Фрэнк снова засмеялся, и усиленный стереосистемой и размноженный звук его голоса словно раздробился на тысячи, миллионы осколков в той зеркальной пустоте, что окружала меня. – Грешно не помочь человеку в главном деле его жизни. Помнишь? «Кто был ничем, станет всем!» Чтобы стать для кого-то в с е м – нужно его убить. Но нет, все не так просто!
В душе каждого человека, на самом ее заветном донышке, спрятана его собственная смерть. Как и вера в свое бессмертие. Мне приходилось делать немногое – лишь поменять эти заблуждения местами... Смерть и бессмертие... Только и всего. А еще... О, это рождает особое, изысканное удовольствие... Человек, приговоренный к скорой гибели, уходит от тебя умиротворенный и успокоенный, ибо ему больше ничего не грозит в этом мире! Ничего! Ты скоро сам почувствуешь, как станет легко!
– Я не тороплюсь.
– «Не тороплюсь...» Смерть никто не торопит. Но сама она успевает ко всем.
Глава 75
Напыщенную фразу Брайта я оставил без внимания. Мистификации хороши в романах, да и то – для людей с воображением... Впрочем, мир действительно переменился. Люди не просто желают – жаждут чудес в нашем рациональном безвременье... А когда все дозволено и «бога нет», они готовы верить во что угодно.
– «Королевство кривых зеркал... Я так долго тебя искал...»
– Ты что-то бормочешь?
– Пою.
– Ты грустный человек, Дрон. Зачем тебе песни? Они – пустое. Почти как людские души.
– Кому как. С девушкой ты работал здесь, Фрэнк?
– С вашей взбалмошной русской?
– Да.
– С которой? С той сумасшедшей журналисткой?
– Ты ее кодировал?
– Естественно.
– Ввел установку на самоубийство, но...
– Не уточнил ни время, ни способ! И это – самое забавное и увлекательное! Никакой механики, сплошная интрига! Человечек мечется, ища смерти, а вот какую он смерть найдет и как скоро... Наблюдать – просто удовольствие!
– Чем она тебе помешала?
– Всюду совала свой нос. Но у нее нет твоих мозгов.
– А подруга Сен-Клера? Катя? Она чем тебе не угодила?
– Разве я не могу себе позволить ничего просто из удовольствия? Ведь разговариваю же я теперь с тобой!
– А ведь ты выродок, Фрэнк!
– Да? Мне это часто говорили. Все мое детство. А эта взбалмошная русская девчонка... Она себя называла Китти. Котенок. И любила кататься на карусели. Никогда не мог понять таких детей. Ведь это глупо – ездить по кругу!
– Ты сам катался когда-нибудь, когда был маленьким, Фрэнк?
– Нет. У меня было плохое детство.
– Жаль. Дети любят карусель за то, что, в какие бы страны они ни отправлялись, на спинах лошадей, оленей, драконов – они всегда возвращаются. К родителям. С каждым кругом. И когда карусель останавливается – это возвращение становится полным.
– Радость возвращения домой... Никогда ее не испытывал. А ты?
– Когда-то.
– Вот видишь... Ты умен, ты всем нравишься, а у тебя – то же самое... Тебе некуда вернуться. И этим мы с тобой похожи. Зачем же ты начал оскорблять меня?
– Это не оскорбление. Просто так оно и есть.
– Ты умный, Дронов. Ведь ты понимаешь, что не выйдешь уже отсюда... прежним. А потом – умрешь.
– Ты тоже, Фрэнк.
– Угрожаешь?
– Констатирую факт. Помнишь анекдот? «Доктор, а я умру?» – «А как же!»
– Забавно. Знаешь, почему большинство даже очень несчастливых людей хотят прожить долго? Даже если жизнь им в тягость? Да чтобы увидеть, как уходят их более удачливые ровесники. Пережить сверстников и тем – оправдать свою незадавшуюся жизнь! А пережить чужих детей – это еще слаще!
– Поэтому ты и убивал молодых?
– Помнишь стишок? «Жил на свете человек – скрюченные ножки, и бродил он целый век по скрюченной дорожке...» Это про меня.
– Люди Запада добры к убогим.
– Я был ребенком. И вокруг меня были дети. А дети всегда жестоки. Они утверждаются в этом мире совсем как художники или поэты: отрицанием всех остальных. Их отторжением и уничижением.
– У тебя было скверное детство, Фрэнк. Но это не повод убивать.
– Конечно не повод. Причина.
– И все-таки – почему?
– О чем ты хочешь спросить? И о чем я могу тебе рассказать, Дронов? Чего бы ты сам не знал? О том, что мне безумно страшно жить? Что всем, кто приходит лицезреть себя в комнату смеха или лабиринт – жить тоже страшно? О том, как все боятся своего мнимого уродства и как вздыхают с облегчением перед выходом из комнаты кривых зеркал, увидев себя в прямом стекле? А – я? Я остаюсь здесь, наедине со всем, чем обделил меня Господь, – с моим одиночеством, с моей тоской, с моим уродством, с моей отверженностью и отчаянием...
Люди не прощают невнимания к себе – даже люди успешные и вполне добропорядочные! Почему же я должен прощать кому-то их пренебрежение? Их уродство менее заметно, чем мое, но оно – в них: в их чванстве, высокомерии, снисходительности! Да я умнее их на целые миры, потому что уделом моим всегда было уединение! И в этом уединении я создал множество миров, где я не просто герой, но – бог! Но...
Ты и представить себе не можешь, как я ненавижу зеркала! Они – отражают мое уродливое лицо, тогда как сам себя я вижу блистательным и вдохновенным! Они – словно напоминание о том, что все иллюзии мои – бред, но что поделать, если я могу жить только в них?!
Меня всегда привлекали люди – может быть, оттого, что сторонились меня, избегали, словно мое уродство – заразно, что оно может передаться им! Нет, были и те, кто вполне со мною ладил; говорят, к красоте привыкают так же, как и к уродству, – как бы не так! Да, тот человек, что рядом со мною, может, и привыкнет, и перестанет замечать, но как только я оказываюсь в среде незнакомых – я чувствую тот липкий запах страха, что исходит от них, – страха, что они могли быть такими же!
А здесь – я могу и царствовать и править, невидимый и совершенный, потому что люди видят лишь себя! Любимых, желанных, единственных!
С самого детства люди относились ко мне, как к куску неодушевленной материи... А еще и Нью-Йорк. Город больших амбиций и больших возможностей, но только для тех, кто родился у других родителей! Моей матери и той я был противен! Ведь после ожога и жуткой травмы, сделавшей мою усмешку над окружающими вечной, она могла бы отвести меня к хорошему хирургу, но всегда находила причины не делать этого – не было денег. А на самом деле? Ее отношение ко мне было ее неосознанной местью моему отцу – которого я даже не знал никогда!
