С доктором Ростовцевым, да и вообще со всеми я простился кивком и побрел по опустевшей набережной в сторону дома. Воспользоваться автомобилем мне даже в голову не пришло… Ночной шепот волн сплетался со звуками и видениями в душе моей, и я брел этим полусном, и море казалось порой нарисованным – столь четки и рельефны, словно скрученные из проволоки, были белые гребешки волн, столь ирреальны темные помпезные здания, столь глумливо-виртуальны светящиеся вывески круглосуточных игровых залов…
И – снова услышал музыку, и увидел одинокую фигурку музыканта за парапетом у моря, едва плещущего на берег и, казалось, засыпающего под эту мелодию:
Из края в край вперед иду, и мой сурок со мною,
Под вечер кров себе найду – и мой сурок со мною…
Эжен сидел на камне, закутанный в длинный балахон, и играл на флейте. Как он здесь очутился – волею ли Гермеса был перенесен со скоростью мысли или…
Впрочем, мог просто приехать на машине любого из гостей. Рядом стояла бутылка дорогущего коньяка. Я хотел было пройти незамеченным, но подумал вдруг, – что, если Эжен напьется, упадет в воду и утонет? Или с ним приключится что-то еще? Страха за себя не было вовсе. То ли устал опасаться, то ли просто устал настолько, что перестал воспринимать этот ночной город явью и он стал для меня городом снов… А в снах, даже кошмарных, все жутко, но ирреально и проходит с наступлением утра. Или – нет?..
Эжен поднял голову, увидел меня, махнул рукой:
– Ты все-таки остался, странник. Зря…
– Почему ты здесь, Эжен?
– Учусь играть.
– Ты играешь божественно.
– Я просто жалкий комедиант. Да, я играю. То – великого композитора, то – великого музыканта… И у меня не хватает ни мужества, ни мастерства притвориться таким, как все. Серым. Оранжевым. Голубым. Одноцветным. Чтобы я мог развлекать публику. И стал признанным. Может быть, тогда Анета тоже признает меня?
– Ты делаешь больше.
– Я не делаю ничего. Демоны и ангелы, что спят в каждой душе, слышат извлекаемые мною звуки, но каждый – по-своему. А у меня после всего… остается только страх.
– Чего?
– Сойти с ума. Люди бывают со мною и моей музыкой недолго и – уходят… А я с этим – всегда.
– Они уходят потрясенными.
– Или напуганными. Порою людям необходимо ощутить близкую смерть, чтобы начать ценить жизнь – не как данность, а как совершенный дар, какой они не вправе растрачивать, но – приумножать. И это – долг прожить жизнь не пусто! – пугает гораздо больше осознания того, что существует смерть, что она всегда рядом и каждый, сколь бы успешен и защищен ни казался самому себе, – уязвим, как недельный младенец, даже больше… Младенец мягок и чист, мягкое поддается, а людей мучит гордыня, и они, осознав бесценность и хрупкость данного им дара, порой просто ломаются – с треском, как сухие жердины…
Но у них есть возможность… забыться. И вернуться к прежней рутине и пережиданию жизни, тем более – неизвестность времени смерти рождает счастливую иллюзию ее бесконечности… А я живу моей музыкой и моей мукой всегда. И стараюсь… не предать этот дар. Вот только Анета… «Вино невкусно мне, тяжел туман, в столице траур круглый год…»
– Эжен… В этом городе последнее время слишком много смертей… Смертей необъяснимых. Они показались бы людям естественными, если бы… не были нарочито похожими… – Произнеся это, я почувствовал, как пересохло у меня в горле.
Эжен услышал характерную хрипотцу чутким слухом, улыбнулся – или это только тень улыбки легла на его лицо?
– Выпей коньяку. Он согреет тебя. Солнце юга Франции семьдесят шестого года… Оно напитало своим теплом лозы еще до моего рождения затем, чтобы согреть меня теперь и подарить надежду… И я готов поделиться с тобой… И теплом, и надеждой…
Я сделал несколько глотков и почувствовал огненный жар в груди.
– Теперь – спрашивай.
– Что ты думаешь об этих смертях, Эжен?
– Ничего. Мертвые вернулись к своим мертвецам.
Я помотал головой:
– Не понимаю…
– Есть старая еврейская притча… Она популярна среди караимов этого города… Однажды после своей смерти некий уважаемый еврей пришел к раввину за помощью: поскольку его жена умерла, ему нужны были деньги для повторного брака. «Но ведь ты и сам умер, – сказал ему раввин. – Что ты делаешь в мире живых?»
А мертвый… Он не хотел поверить этому, пока раввин не приподнял его плащ и не показал, что под ним – погребальный саван. И только тогда мертвец ушел. А сын раввина спросил: «Отец, откуда мне знать, что я тоже не мертвец, скитающийся в мире живых?» – «Если ты знаешь, что существует смерть, ты не мертв, – ответил раввин. – Мертвые ничего не знают о смерти».
Я снова помотал головой:
– Мудрено…
– Просто ты устал. Ты почти спишь. А знаешь, странник, чего я еще боюсь? Что когда-нибудь усну навсегда и т а м – не окажется ничего… Ни музыки, ни снов, ни даже… Как нет ничего в моем прошлом. Словно я оглядываюсь и вижу – только туман. И за завесу его не могу проникнуть ни разумом, ни волей, ни воображением…
– Мне говорил о том же Морис. Почему бы вам не съездить и не узнать все?
– Ты обо мне?
– И о тебе тоже.
– Я никогда не покидал этого города. И… сомневаюсь, что остальной мир действительно существует.
– А как же Австралия? Там жила Аня много лет.
– Может быть, она просто это выдумала?
– Выдумала?
– Конечно. Как выдумывает картины, а я – музыку… А еще я выдумал себе детство, воспоминания, сновидения, родителей, предназначение… И теперь боюсь, что это может быть разрушено тем, что люди называют реальностью.
– Эжен…
– Выпей еще коньяку, Олег. Когда ты узнаешь Анету, ты поймешь, насколько я прав. Вот только правота моя… горше самого горького лекарства и – не лечит ни от чего: ни от страха, ни от одиночества. Тебе ведь известно и это.
– Да.
– Тогда ты знаешь, отчего умерли все те, что… У них исчезли надежды. Чаяния. И они – отчаялись. Ты ведь знаешь, как это бывает… И я – тоже. А еще – многие из них… ничего не знали о смерти. Как и некоторые из тех, что были сегодня в зале. Только и всего. Прощай, странник. Мы не увидимся больше.
Эжен повернулся к морю, поднес флейту к губам и заиграл:
Кусочки хлеба нам дарят – и мой сурок со мною.
И вот я сыт, и вот я рад – и мой сурок со мною…
Отчаяние и надежда… Надежда порой невыносима людям, потому что ничего, кроме нее, у них не остается. Не так губит несчастье, как призрак несостоявшейся надежды.
И что я ищу в этом городе? Приемного отца Анеты? И что нахожу? Призрак музыки?.. «И мой сурок со мною…»
Мозг мой отказывался понимать хоть что-то… Я брел по набережной и мучительно пытался даже не понять, хотя бы представить – кто я и где… И вспомнил почему-то День сурка и индейское поверье о том, что, если в некий день сурок проснется и не увидит свою тень, зима продлится еще три недели…
