— Это нереально.
— Отчего? Кинешь сначала стадо «быков», потом — выводок «медведей».
Кстати, у тебя же есть компаньон...
— Партнер. Медведь.
— По моим сведениям, это человек, способный на поступки. Не всегда просчитанные, но всегда эмоциональные. Никита Борзов такой же. — Савин снова меленько, неискренне рассмеялся.
— Они оба, что твой Медведь, что мой Никита, — бурые. На нерве. Пусть найдут друг друга. И поговорят. Борзов поведется. Ручаюсь.
Чернов промолчал. Веки его были прикрыты, и казалось, Борис Михайлович погружен в приятную послетрапезную дрему, и только бегающие под набрякшими веками зрачки говорили, что мозг его работает скоро и точно, будто вычислительная машина.
— Кстати, этот твой Медведь... Я наблюдал его работу во время восточного кризиса. Он же ненормальный! Как он вообще у тебя занимается финансами?
— Он умный. И танцует под мою музыку.
— А если ему понравится другая?
— Пока плачу я.
— Резонно, — смиренно пожал плечами Савин. — Музыку заказывает тот, кто платит.
Чернов пыхнул сигарой, на мгновение скрылся, словно за дымовой завесой, вперил в Савина острый, испытующий взгляд:
— Послушай, Валентин Сергеевич, а почему ты сам ушел с биржи? Помнится, лет семь назад ты был очень удачлив.
— Я азартен. И по маленькой играть не привык. А большая игра... Она для меня слишком рискованна.
— Скорее — жизнь слишком коротка для такой игры.
* * *
Олег Гринев шел по коридору офиса уверенно, слегка раскачиваясь из стороны в сторону. Навстречу двигался — запакованный в тройку полный пожилой господин, которого сопровождал охранник или советник — не разобрать: сухощавый, средних лет человек. Пожилой господин проплывал мимо, как океанский лайнер, не удостоив Гринева взглядом; неприметный, наоборот, глянул быстро, цепко, словно отмечая уязвимые для разящего смертельного удара места.
Гринев вышел из здания; автомобиль, который он оставил на Сретенке, был уже на стоянке; за рулем застыл спокойный, лет сорока пяти, немного грузный водитель.
— Машину легко нашел, Иваныч? — спросил Олег.
— А то. Когда с тобой имеешь дело, нужно только разыскать место, где все «строго запрещается», — там и будет. Тебя, Федорович, через все запреты тащит, как того медведя на пасеку.
— Через рогатины?
— Покамест ты вроде обходишь.
Гринев кивнул, размышляя о чем-то своем.
— Далеко поедем, Федорович?
— Отдыхай, Иваныч. Я сам.
Водитель вышел, пристально посмотрел на Олега: лихорадочный блеск глаз, движения скупы, как у связанного воина, желающего освободиться от пут. И еще в нем чувствовалась ярость неутоленного действия. Гринев распахнул дверцу, едва не сдернув ее с петель.
— Полегче, Федорович, — проворчал водитель. Добавил смиренно, после паузы:
— А ты, вообще-то, уверен?..
— Уверен, — бросил Гринев, с полоборота запустил двигатель и сорвался с места.
Из машины Гринев выбрался в центре, поднялся по ступенькам в устроенное наподобие мансарды кафе, подсел за столик к крупному лысеющему мужчине средних лет. Несмотря на полноту и высокий рост, человек этот словно состоял из бесчисленных шарниров; усидеть спокойно он не мог: во время разговора то блюдце двигал, то чашку с кофе, беспрестанно доставал платочек, промакал лоб и — снова начинал переставлять на столе приборы, бутылочку боржоми, стакан, ложечку, тубус с салфетками; мелкие монеты он то собирал горкой, то раскладывал в ведомом ему одному порядке.
— Доброе утро, Марк Захарович.
— Для меня давно уже рабочий полдень, милейший Олег Федорович. — Марк Захарович с шумом отхлебнул минералки и тут же начал промакать обильно выступившие капельки пота.
— Волка ноги кормят.
— Так то волка... — Марк Захарович вздохнул, выудил из сумки пухлую папку, положил перед Гриневым:
— Здесь вся отчетность по девяносто восьми предприятиям. И по тем шестнадцати, что вы отметили особо. Распечатка и три дискеты.
Гринев бегло просмотрел содержимое, отложил две бумаги, сшитые скоросшивателем, удивленно поднял брови:
— Это настоящие бумаги?
— Там у них прошлый век, никаких компьютеров, зато всю документацию делают в двух экземплярах. Один — перед вами. Как говаривал классик, рукописи не горят. Но — теряются.
— Товарищ Розен, это же не ваш стиль...
— Вам нравится?
— Выше всяких похвал. А что бы сказал товарищ Бендер?
— Он был романтик. Сейчас другие времена.
— Да вы философ, Марк.
— Отнюдь. Раз я делаю то, за что вы платите, — я делаю свой гешефт. Раз вы платите за то, что я делаю, вы хотите делать ваш гешефт. Разве кому-то в этой стране станет хуже, если двое ее граждан станут жить чуть-чуть лучше?
Гринев достал из дипломата объемистый конверт и передал визави. Марк Захарович цепко ухватил пакет пухлой кистью, сжал на секунду, словно пойманную рыбку, и опустил в сумку. В глазах его замельтешило беспокойство.
— Сумма оговоренная? — спросил он и снова покрылся потом.
— Проверьте, Марк Захарович. Деньги любят счет.
Тот прямо в сумке, не глядя, открыл конверт, его пухлые пальцы по-бухгалтерски, с непостижимой быстротой перебрали купюры. Он успел не только посчитать, но и нежно потереть некоторые из них. По лицу Марка Захаровича разлилось приятное умиротворение. Он откинулся на стуле, налил полный стакан минералки, выпил, отдуваясь, спросил как бы между прочим:
— Олег Федорович, не надо ли данных по держателям пакетов акций?
— Ма-а-арк Захарович... Продавать тополиный пух в июне?.. Эта информация болтается сейчас в Интернете в свободном доступе.
— Да? — воздвиг бровки домиком Розен. — А я не знал.
— Да?
Олег укложил папки в кейс, улыбнулся:
— Вы все деньги на барышень-то не изводите...
— А что еще делать с деньгами? Копить? Копить деньги — все равно что их тратить, только без удовольствия. Пока живешь — надо жить, нет?
— Вы умный человек, Марк Захарович. Когда-нибудь станете мудрым.
— Вот тогда и буду копить.
* * *
Человек за столом опускает веки, устало массирует их подушечками пальцев.
— Вы в чем-то не уверены? — спрашивает его сидящий напротив.
— Во всем. Ставки очень высоки.
— Разве? Ставка всегда одна. Жизнь.
— Вот именно. А если ваш Гринев все-таки усомнится?
— Мы не оставим ему на это времени.
