— Не юродствуй! Я попала в настоящую беду! Помнишь Гарольда?
— Кого?
— Гарольда! Ты не мог его не заметить — он сидел у меня за рулем.
— Белозубый мачо, вылитый Бандерас!
— Откуда ты знаешь?
— Что?
— Что он выдавал себя за аргентинца?
— Да понятия не имею!
— А я, дура, ему верила! Он пел на настоящем аргентинском языке!
— Да иди ты!
— Да! Сама слышала!
— Хорошо пел?
— Да так себе. Но я была в него влюблена. А потом...
— Поробую угадать... У тебя кончились деньги.
— Гринев, ты пошлый и неделикатный. И мысли твои — узки.
— Есть немного.
— Я вообще не знаю, как ты здесь работаешь... Ты совершенно равнодушен к деньгам!
— Вот именно.
— Что — именно?
— Деньги меня не волнуют. Меня волнуют финансы.
— Вот это самое грустное. Знаешь, почему я ушла?
— За прошедшие три года я слышал от тебя с десяток версий.
— Чушь. Версия только одна: ты был ко мне невнимателен. И все.
— Да?
— Да. И я не оригинальна. Все женщины одинаковы. Им нужно внимание. Только лишь.
— Теперь буду знать. Все женщины — одинаковы.
— Разница лишь в том, что каждая из нас вкладывает в это понятие.
— А ты — что? — Тебе не понять.
— Логично.
— Даже очень логично. Твоя новая фифа принесет нам кофе или нет?!
— Нет.
— Вот, значит, как? Эта шлюха секретарша тебе уже дороже собственной жены?! Пусть даже бывшей?
— Что у тебя стряслось? И — быстро! У меня дел невпроворот.
— Ничего. Раз ты такой — ничего. Обойдусь. Дай мне денег, а свои проблемы я решу сама.
Глава 61
Глаза у Лины были сейчас совсем шальные, но выглядела она совершенно потерянной. Олег горько усмехнулся про себя. Да, мужчины и женщины абсолютно различны. И — совершенно похожи. Мужчина каждый день должен доказывать себе и миру, что он чего-то в нем стоит. И — делать свое дело. То, что никто, кроме него, сделать не сможет. А женщина... Она должна доказать себе и миру, что любима.
И мужчины, и женщины в этих своих стремлениях ломятся по странным, занавешенным непроходимыми дебрями дорогам, сворачивая порой на те, что кажутся сияющими, и забредают в тупики одиночеств, непризнаний, разочаровании... А лукавые пути множатся, словно в анфиладах зеркал, и вот уже за собственным, многократно повторенным и искаженным изображением ни те ни другие не видят ни мира, ни окружающих, ни собственной души.
А Лина вдруг заплакала, на этот раз тихо, всхлипывая, утирая кулачком потекшие ресницы:
— Ты можешь меня презирать, Гринев, ты можешь что угодно, но... Тебе же лучше, что я ушла тогда с Борисовым... Сколько бы ты меня, дуру взбалмошную, еще терпел? Год? Два? А. потом что? Может, все мое стремление только в том, чтобы найти того, кому я нужна такая, как есть...
— Мне была нужна.
— Это ты сейчас так говоришь. Да и... — Она помотала головой. — Мы разные люди. Совсем разные.
— Ты меня предала тогда.
— Ты глупый-преглупый, Медведь. Словно только что из дикого-дикого леса.
Женщины никогда не предают.
— Да?
— Да. Просто сначала мы искренне любим одного. А потом искренне — другого.
Только и всего.
— Мне не понять.
— Да, — вздохнула Эвелина. — Тебе не понять.
— Что у тебя приключилось с твоим Гарольдом?
— Ну сначала я в него влюбилась. Гарик был такой душевный, внимательный, сексуальный, ну прямо как в кино! Ну ты же его видел — такой красавчик!
— Как картинка из глянцевого журнала. — Олег подумал, добавил:
— Слишком много сахара.
— Глупый ты, Медведь. Да все тетки — и незамужние, а уж замужние подавно — мечтают о таком. Чтобы черный, чтобы волосы до плеч и вились, чтобы взгляд обжигал, а кожа была загорелой, гладкой и упругой, чтобы и грудь, и живот были твердыми, как скала...
— Все. Ниже не надо. Ориентацию я не менял, так что твои восторги не разделю. За что он тебе под глаз въехал?
— Он скотиной оказался! Самой натуральной скотиной! Говорил, что аргентинец, что у его папашки плантации кофе, а ему, студенту, строгий фатер нарочно денег не шлет — к экономии, дескать, приучает. Я поверила — у них, буржуев, так бывает. И — что оказалось?..
— Что?
— Он то ли кавказец, то ли афганец, то ли помесь пакистанца с рододендроном! Вчера прихожу домой, а там его родственники: дядька, весь в бороде по самые брови, и две тетки с ним! Я было Гарика урезонить попыталась, дескать, посидел с родными — и пусть проваливают, а он? Вызверился на меня, наорал, пощечину залепил! Ну я тоже кинулась на него, он меня скрутил, унес в спальню, а там... там мы и помирились. Ну я подумала-подумала, решила: это он перед родичами выпендривался, дескать, мужик; съедут они через день-другой, я ему устрою подъем-побудку-построение и разберусь и с ним, и со страной Аргентиной...
А утром... утром они взялись за меня по-настоящему. Избили и потребовали, чтобы я переписала на этого бородатого свою квартиру, а на Гарика — машину.
Потом они уехали, остались две тетки, злые как мегеры. Они меня всячески обзывали, потом одна замахнулась, ну тут я и дала... В одну выплеснула кастрюлю кипятку с растопленным салом, как раз они затеяли какую-то бурду свою восточную готовить, а меня вроде падчерицей посуду драить на кухне припахали... Другой навернула сковородкой по мордам! И — бежать. А то, думаю, вернутся Гарик со своим бородатым дядькой, сначала поуродуют, и все я подпишу как миленькая, а потом — в коллектор спустят в виде трупа. Или — того хуже: продадут каким-нибудь смуглым братьям на потребу... Что, скажешь, не проблема? Как мне теперь быть? А вдруг это террористы? Или — наркомафия?
— Это квартирные кидалы.
— Но убить-то они меня могли?!
— Могли, — серьезно подтвердил Олег. — Где ты намарафетиться успела?
— У меня подруга в салоне работает. Вот и припудрила кое-как. Ты мне денег дашь? А то я ей не заплатила и сама без копейки... И что мне делать-то вообще?
Олег нажал кнопку интеркома:
— Аня, попросите Гошу зайти ко мне.
Гоша появился через пару минут:
— Слушаю, Олег Федорович.
— Гоша, у этой девушки проблемы. Какие-то непонятные люди непонятной национальности захватили ее квартиру, пытались заставить переписать на себя... Тема ясна?
