49
Что возбуждает наше удивление в религиозности древних греков, — так это чрезмерный избыток изливаемой ею благодарности: в высшей степени благородна та порода людей, которая так относится к природе и жизни! — Позже, когда перевес в Греции перешёл на сторону черни, страх стал превозмогающим элементом также и в религии; подготавливалось христианство.
50
Страсть к Богу: она бывает мужицкой, чистосердечной и назойливой, как у Лютера, — весь протестантизм обходится без южной delicatezza. Бывает в ней восточное неистовство, как у раба, незаслуженно осыпанного милостями или возвеличенного, например у Августина, который самым обидным образом лишён всякого благородства в манерах и страстях. Бывает в ней женственная нежность и страстность, стремящаяся стыдливо и невинно к unio mystica et physica
[33]
, как у мадам де Гюйон. Во многих случаях она проявляется довольно причудливо, как маскировка половой зрелости девушки или юноши, временами даже как истерия старой девы, а также её последнее тщеславие. Церковь не раз уже в подобных случаях признавала женщину святой.
51
До сих пор самые могущественные люди всё ещё благоговейно преклонялись перед святым, как перед загадкой самообуздания и намеренной крайности в лишениях: почему преклонялись они? Они чуяли в нём, как бы за вопросительным знаком его хилого и жалкого вида, превосходящую силу, которая хотела испробовать себя на таком обуздании, силу воли, в которой они узнавали и умели почтить собственную силу и жажду владычества: почитая святого, они почитали нечто в себе. Кроме того, вид святого внушал им подозрение: к такой чудовищности отрицания, противоестественности нельзя стремиться беспричинно, так говорили и так вопрошали они себя. На это есть, быть может, основание, какая-нибудь великая опасность, насчёт которой аскет, пожалуй, лучше осведомлён, благодаря своим тайным утешителям и посетителям? Словом, сильные мира узнали новый страх пред лицом его, они учуяли новую мощь, неведомого, ещё не укрощённого врага: «воля к власти» принудила их остановиться перед святым. Они должны были справиться у него — —
52
В иудейском «Ветхом Завете», в этой книге о Божественной справедливости, есть люди, вещи и речи такого высокого стиля, что греческой и индийской литературе нечего сопоставить с ним. С ужасом и благоговением стоим мы перед этими чудовищными останками того, чем был некогда человек, и в нас рождаются печальные думы о древней Азии и её выдавшемся вперёд полуостровке, Европе, которой хотелось бы непременно приобресть по отношению к Азии значимость «человеческого прогресса». Конечно: кто сам — только слабое ручное домашнее животное и знает только потребности домашнего животного (подобно нашим нынешним образованным людям вкупе с христианами «образованного» христианства), тому нечего удивляться, а тем более огорчаться среди этих руин, — вкус к Ветхому Завету есть пробный камень по отношению к «великому» и «малому» — быть может, Новый Завет, книга о милости, всё ещё будет ему более по сердцу (от него сильно потягивает душком праведных, нежных, тупых богомольцев и мелких душ). Склеить этот Новый Завет, своего рода рококо вкуса во всех отношениях, в одну книгу с Ветхим Заветом и сделать из этого «Библию», «Книгу в себе», есть, быть может, величайшая смелость и самый большой «грех против духа», какой только имеет на своей совести литературная Европа.
53
Откуда нынче атеизм? — «Отец» в Боге основательно опровергнут; равным образом «Судья» и «Воздаятель». Опровергнута и его «свободная воля»: он не слышит, а если бы и слышал, всё равно не сумел бы помочь. Самое скверное то, что он, по-видимому, не способен толком объясниться: не помутился ли он? Вот что, из многих разговоров, расспрашивая и прислушиваясь, обнаружил я в качестве причин упадка европейского теизма; мне кажется, что, хотя религиозный инстинкт мощно пошёл в рост, — он как раз с глубоким недоверием отвергает удовлетворение, сулимое ему теизмом.
54
Что же делает, в сущности, вся новейшая философия? Со времён Декарта — и именно больше в пику ему, нежели основываясь на его примере, — все философы под видом критики понятий «субъект» и «предикат» покушаются на старое понятие «душа», — это значит: покушаются на основную предпосылку христианского учения. Новейшая философия, как теоретико-познавательный скепсис, скрытно или явно антихристианская, хотя, если говорить для более тонкого слуха, она отнюдь не антирелигиозна. Прежде верили в «душу», как верили в грамматику и грамматический субъект; говорили, «я» есть условие; «мыслю» — предикат и обусловленное; мышление есть деятельность, к которой должен быть в качестве причины мыслим субъект. И вот с упорством и хитростью, достойными удивления, стали пробовать, нельзя ли выбраться из этой сети, — не истинно ли, быть может, обратное: «мыслю» — условие, «я» — обусловленное; «я» — стало быть, только синтез, производимый при посредстве самого мышления. Кант хотел, в сущности, доказать, что, исходя из субъекта, нельзя доказать субъект, — а также и объект: быть может, не всегда ему была чужда мысль о возможности мнимого существования субъекта, стало быть, «души», — та мысль, которая однажды в виде философии Веданты и во всём своём чудовищном великолепии уже присутствовала на земле.
{10}
55
Существует большая лестница религиозной жестокости со многими ступенями; но три из них самые важные. Некогда жертвовали своему Богу людьми, быть может, именно такими, которых больше всего любили, — сюда относится принесение в жертву первенцев, имевшее место во всех доисторических религиях, а также жертва императора Тиберия в гроте Митры на острове Капри — этот ужаснейший из всех римских анахронизмов. Затем, в моральную эпоху человечества, жертвовали Богу сильнейшими из своих инстинктов, своей «природой»; эта праздничная радость сверкает в жестоком взоре аскета, вдохновенного «противника естества». Наконец, — чем ещё осталось жертвовать? Не пришлось ли в конце концов пожертвовать всем утешительным, священным, целительным, всякой надеждой, всей верой в скрытую гармонию, в будущие блаженства и справедливость? не пришлось ли пожертвовать самим Богом и, из жестокости к себе, боготворить камень, глупость, тяжесть, судьбу, Ничто? Пожертвовать Богом за Ничто — эта парадоксальная мистерия последней жестокости осталась поколению, которое растёт именно сейчас: мы все уже кое-что об этом знаем.
56
Кто, подобно мне, с какой-то загадочной алчностью долго старался продумать пессимизм до самой глубины и высвободить его из полухристианской, полунемецкой узости и наивности, с которой он напоследок предстал в этом столетии, именно, в образе шопенгауэровской философии; кто действительно заглянул когда-нибудь азиатским и сверхазиатским оком в глубь и на дно этого образа мыслей, самого мироотрицающего из всех возможных, — заглянул с той стороны добра и зла, а не пребывая во власти и среди заблуждений морали, как Будда и Шопенгауэр, — тот, быть может, тем самым открыл для себя, помимо собственной воли, обратный идеал: идеал самого задорного, витального и жизнеутверждающего человека, который не только научился довольствоваться тем и мириться с тем, что было и есть, но хочет повторения всего этого так, как оно было и есть, во веки веков, ненасытно взывая da capo
[34]
не только к себе, но ко всей пьесе и зрелищу, и не к одному лишь зрелищу, а в сущности к тому, кто нуждается именно в этом зрелище — и кто делает его нужным; потому что он беспрестанно нуждается в себе — и делает себя нужным — — Как? Разве это не было бы — circulus vitiosus deus
[35]
?
