148
Соблазнить ближнего на хорошее о ней мнение и затем всей душой поверить этому мнению ближнего, — кто сравнится в этом фокусе с женщинами!
149
То, что одна эпоха считает злом, обыкновенно есть несвоевременный отзвук того, что прежде считалось добром, — атавизм более древнего идеала.
150
Вокруг героя всё становится трагедией, вокруг полубога — сатировской драмой, а вокруг Бога всё становится — чем же? быть может, «миром»?
151
Иметь талант недостаточно: нужно ещё иметь на него ваше разрешение, — не так ли, друзья мои?
152
«Где древо познания, там всегда рай» — так вещают древнейшие и новейшие змеи.
153
Всё, что делается из любви, происходит всегда по ту сторону добра и зла.
154
Возражение, смена темы, весёлое недоверие, насмешливость суть признаки здоровья: всё безоговорочное относится к патологии.
155
Чувство трагического ослабевает и усиливается вместе с чувственностью.
156
Безумие единиц — исключение, а безумие целых групп, партий, народов, эпох — правило.
157
Мысль о самоубийстве — сильное утешительное средство: с ней легко пережить иную мрачную ночь.
158
Нашему сильнейшему инстинкту, тирану в нас, подчиняется не только наш разум, но и наша совесть.
159
Следует отплачивать за добро и зло, но почему именно тому, кто сделал нам добро или причинил зло?
160
Мы охладеваем к тому, что познали, как только поделимся этим с другим.
161
Поэты бесстыдны по отношению к своим переживаниям: они эксплуатируют их.
162
«Наш ближний — это не наш сосед, а сосед нашего соседа» — так думает каждый народ.
163
Любовь выносит на свет высокие и скрытые качества любящего — редкое, нетипичное в нём: поэтому она с лёгкостью вводит в заблуждение насчёт того, что служит у него правилом.
164
Иисус сказал своим иудеям: «Закон был для рабов — возлюбите Бога, как люблю его я, сын Божий! Какое дело нам, сынам Божьим, до морали!»
165
Применительно ко всякой партии. — Пастуху всегда нужен баран-вожак, иначе ему самому придётся побыть бараном.
166
Ртом люди, конечно, лгут, но физиономией, которую они при этом строят, они всё же говорят правду.
167
У суровых людей душевность является предметом стыда — и некой ценностью.
168
Христианство дало Эроту выпить яду: он от этого хотя и не погиб, но выродился в порок.
169
Много говорить о себе — тоже способ себя скрывать.
170
В похвале больше навязчивости, чем в порицании.
171
Сострадание в человеке познания почти так же смешно, как нежные руки у циклопа.
172
Из человеколюбия мы иногда обнимаем первого встречного (потому что нельзя обнять всех): но именно в этом нельзя признаваться первому встречному...
173
Ненавидеть начинают не когда считают человека ниже себя, а лишь когда считают его равным или выше себя.
174
И вы, утилитаристы, вы тоже любите все utile только как повозку ваших склонностей — и вы тоже на самом деле не выносите скрипа его колёс?
175
В конце концов мы любим наше собственное вожделение, а не предмет его.
176
Чужое тщеславие приходится нам не по вкусу только тогда, когда оно задевает наше тщеславие.
177
Насчёт того, что такое «достоверность», может быть, ещё никто не удостоверился в достаточной степени.
178
Мы не верим в глупости умных людей — какое ущемление прав человека!
179
Последствия наших поступков хватают нас за волосы, не обращая никакого внимания на то, что мы тем временем «исправились».
180
Бывает невинность во лжи, и она служит признаком благой веры в какое-нибудь дело.
181
Бесчеловечно благословлять там, где тебя проклинают.
182
Откровенность вышестоящего раздражает, потому что на неё нельзя ответить тем же.
183
«Меня потрясло не то, что ты меня обманул, а то, что я тебе больше не верю».
184
Бывает заносчивость добра, которая выглядит как злоба.
185
«Он мне не нравится. — Почему? — Я не дорос до него». Отвечал ли так хоть кто-нибудь?
Раздел пятый. К естественной истории морали
186
Нравственное чувство в нынешней Европе настолько же тонко, зрело, многообразно, восприимчиво, рафинированно, насколько соответствующая ему «наука морали» ещё молода, зачаточна, неуклюжа и простовата, — интересный контраст, который становится порой даже видимым, воплощаясь в лице какого-нибудь моралиста. Уже слова «наука морали», если принять во внимание то, что ими обозначается, слишком кичливы и противны хорошему вкусу, всегда склонному к более скромным словам. Следовало бы со всей строгостью признаться себе в том, что здесь ещё долгое время будет необходимым и что покамест единственно правомерно: сбор материала, понятийный охват и сочленение огромного множества тонких ощущений ценностей и различий ценностей — ощущений и различий, которые живут, растут, зачинают и погибают; нужно, быть может, пытаться наглядно изобразить повторяющиеся и наиболее распространённые виды этой живой кристаллизации, — в качестве подготовки к учению о типах морали. Конечно, до сих пор не были настолько скромны. Все философы с надутой серьёзностью, возбуждающей смех, требовали от себя кое-чего несравненно более великого, более притязательного и торжественного, как только им приходилось иметь дело с моралью как наукой: они хотели обоснования морали, — и каждый философ до сих пор воображал, что обосновал её; сама же мораль считалась при этом «данностью». Как далека была от их неповоротливой гордости эта кажущаяся незначительной и оставленная в пыли и плесени задача описания, хотя для неё даже самые искусные руки и тонкие чувства были бы недостаточно тонки! Именно от того, что философы морали были знакомы с фактами из этой области только в грубых чертах, как с произвольными выдержками или случайными фрагментами — к примеру, с нравственностью окружающих их людей, своего сословия, своей церкви, духа своего времени, своего климата и географического пояса, — именно от того, что они были плохо осведомлены насчёт народов, эпох, прошлого, и даже проявляли мало любознательности в этом отношении, они вовсе и не узрели подлинных проблем морали, которые обнаруживаются только при сравнении многих моралей. Как это ни странно, но всей «науке морали» до сих пор недоставало проблемы самой морали: недоставало подозрения, что здесь есть нечто проблематичное. То, что философы называли «обоснованием морали» и чего они от себя требовали, было, если посмотреть на дело в должном освещении, только учёной формой твёрдой веры в господствующую мораль, новым средством её выражения, стало быть, фактом, который сам коренится в области определённой нравственности; в сущности, даже чем-то вроде отрицания того, что эту мораль можно понимать как проблему, — и во всяком случае чем-то противоположным исследованию, разложению, сомнению, вивисекции именно этой веры! Послушайте, например, с какой едва ли не уважения заслуживающей невинностью ещё Шопенгауэр понимает собственную задачу, и сделайте потом свои заключения о научности такой «науки», позднейшие представители которой всё ещё рассуждают как дети и старушки: «Принцип, — говорит он (с. 136 «Основных проблем этики»
{11}), — основоположение, с содержанием которого по сути согласны все моралисты: neminem laede, immo omnes, quantum potes, juva
[40]
— вот собственно положение, обосновать которое стараются все моралисты ... собственно настоящий фундамент этики, которого ищут тысячелетиями, как философский камень». — Обосновать приведённое положение должно быть, конечно, очень затруднительно — как известно, не посчастливилось с этим и Шопенгауэру, — и кто вполне восчувствовал, как безвкусно-фальшиво и сентиментально звучит этот тезис в мире, эссенцию которого составляет воля к власти, — пусть тот вспомнит, что Шопенгауэр, хоть и был пессимистом, собственно — играл на флейте... Ежедневно, после обеда; прочтите об этом у его биографа.
{12} И вот ещё между прочим вопрос: пессимист, отрицатель Бога и мира, который останавливается как вкопанный перед моралью, — который утверждает мораль и играет на флейте во славу laede-neminem-морали: как? разве это собственно — пессимист?
