— А кто ты такой?
Удар по затылку получил со второй руки, ствол не стронулся с облюбованного места под основанием черепа. Профессионалы. А на руках захлопнулись наручники.
— Вопросы задаю здесь я.
— Позови командира.
И тут раздались голоса — те, которых я как раз и боялся услышать все эти дни выхода из окружения — с кавказским акцентом:
— Прикинь, а может, ему Ельцина позвать?
— Вах, вместе с Масхадовым.
А вот теперь мне стало все равно, до какой степени меня окунут в грязь — я вывернул шею и сквозь муть на ресницах разглядел ноги. Много ног, толпящихся вокруг. Наверняка те, что в новых ботинках — это боевиков. Или кто они теперь нам…
Нас, как кули с зерном, потащили по грязи в распадок, там за шиворот перевернули на спину, и теперь я видел уже только лица. Да, чеченские. Среди наших курносых. Все же мир? Но почему мы лежим мордой в грязи?
Поднялся, сел. Увидел жующего жвачку капитана с нарукавной эмблемой нацеленного на прыжок леопарда. Все-таки свои. Идиоты — но свои. Внутренние войска. Дивизия Дзержинского.
— Отошли всех отсюда, — потребовал я у самодовольного капитана.
— Кто, куда, откуда, зачем? — не обращая внимания на мою просьбу, начал он демонстративно загибать пальцы. Неужели подыгрывает хихикающим чеченцам? Они здесь кто? Совместная комендатура?
— Во-первых, окажите помощь раненому, — сам я загибать пальцы не мог, но приоритеты начал расставлять. — Мы свои.
— Свои давно на базах. Пропавших без вести нет. А вот автобус в Моздоке на железнодорожном переезде — взорвали. Приказ — проверять всех, не взирая на ранги и голос.
Не увидел, кивнул капитан на Урманова или по собственной инициативе, но солдатики принялись поднимать Олега и Бауди. Чеченцы-комендачи, распознав в задержанном своего, тут же галдежно оттеснили разведчика. Укалывая его штык-ножами, принялись что-то выпытывать на своем языке. Впервые я увидел испуг на лице друга, рванулся к нему, но на меня сразу навалилось с десяток «вэвэшников».
— Капита-а-ан, — захрипел я. — Немедленно связь с «Ноль-четвертым». Немедленно, или завтра уедешь отсюда ефрейтором.
Старший поста усмехнулся, но все же посмотрел на телефонный аппарат, потерявшийся на походном столе среди открытых банок тушенки, кусков хлеба, кружек с чаем.
— Доложить, что у вас находится капитан Петров с группой, — продолжал давить я на психику приказным тоном.
— А хоть Иванов с Сидоровым, — усмехнулся капитан, но к столу подошел, поднял трубку. Отвернулся, показывая, что это он не подчиняется моим требованиям, а просто выполняет инструкцию. И хорошо, что связь была настолько плохой, что ему пришлось кричать: — Мне «Ноль-четвертого»… Знаю, что высоко… Да не я его жажду, а какой-то подозрительный капитан Петров с чеченцем Ивановым и раненым Сидоровым. Похожи по описанию на тех, кого ищем…
Дотянулся до валявшегося под столом прутика, принялся счищать им грязь с ботинок. Но по мере того, как стал получать информацию с другого конца провода, уронил и прутик, и стал вычищенной обувью в новую грязь, и вытянулся, и подобострастно посмотрел теперь уже на меня. Закивав, бросил трубку, в миг очутился рядом со мной, принялся дрожащими руками расстегивать «браслетик». Наверняка «Ноль-четвертый» не оставил, в отличие от меня, ему даже ефрейтора и пообещал отправить не домой, а прямым ходом в дисбат. И едва мои руки обрели свободу, я, даже не разминая их, со всего размаха врезал капитану в скулу.
— Нет-нет, не трогать, — завопил комендач для подчиненных из лужи, в которой только что лежал я. — Все нормально. Все свободны.
Я же бросился к Бауди, но налетел на стену чеченцев, заслонивших свою добычу.
— Он — наш. Мы сами с ним разберемся, — успокоил меня один из бородачей.
Я без слов выдернул чеку из гранаты, висевшей в качестве смертничка на шее, протянул руку с «лимонкой» ему под нос.
— Отставить, — продолжал вопить не успевший выползти из лужи капитан. — Отставить. Отпустить всех!
Я вновь пошел на стену, поочередно, на глазах у всех открывая пальцы зажатого кулака с гранатой. На этот раз передо мной расступились, образовав коридор до прижатого к стволу дерева Бауди. Повторяя меня, разведчик тоже сорвал гранату, и чеченский коридор мгновенно стал проспектом. С Урмановым возился санинструктор, и мы поспешили к морскому пехотинцу, прикрывая и его от наседавших чеченцев. Кажется, подошли вовремя: неизвестно когда, но Урманов тоже выдернул чеку и теперь, не имея сил держать гранату слабеющими пальцами, показал мне на нее взглядом: возьми.
Сучил ножками рядом капитан ВВ, готовый отныне исполнять любой мой чих.
— Оружие, — потребовал я первое.
Подали тут же, без промедления.
— Нам нужен бэтр и сопровождение, — заказал я второе.
— Да, конечно… Только вы там в штабе, товарищ капитан… про то, что здесь…
— Береги людей, капитан. Не расслабляйся.
— Так мир… — попугаем залепетал «вэвэшник». Как надоела всем эта война, ежели одно слово вывернуло мозги наизнанку.
— За спинами у своих подписывают не мир, а предательство. Прощай.
Даже с сопровождением на всех блокпостах омоновцы шпыняли нас как последних проституток с Тверской. По нам бесконечно долго созванивались, уточняли детали, при этом держа под прицелом — хорошо, что не мордой в грязь. По обрывкам разговоров вновь и вновь слышали, что, несмотря на перемирие (или благодаря перемирию!), группа боевиков проникла к самому штабу группировки в Моздоке и взорвала на железнодорожном переезде служебный автобус.
Поэтому растерянные комендачи и не доверяли нам. Перестали доверять кому бы то ни было и мы: наверняка мог найтись какой-либо сумасшедший, желающий заполучить медаль за бдительность при нашей «попытке к бегству». Никому ничего не доказывали, и лишь связь с «Ноль-четвертым» распахивала нам очередные ворота. У меня не было на «пятнашке» погон, но за эти минуты я решил, что если останусь жив, больше их никогда не надену. Пусть служат Лебедь, Ельцин, их домочадцы, адъютанты и советники. Хотя точно знал: такие тоже не станут служить. Ни армии, ни государству. Они способны любить только себя и только во власти. Надеждой для страны могут остаться такие, как Орешко, Урманов, Бауди — рабочие лошадки, которые за благополучие в собственном доме готовы вытерпеть и превозмочь все. И параллельно этому — спасти страну.
Перед самым Моздоком мы с Бауди перестали разговаривать и друг с другом. Не то что иссякли темы для разговоров или поубавилась злость на свершившееся. Долбанная Москва с долбанными правителями были моей страной и моими правителями, а значит, вольно или невольно, но это я предал Бауди и таких, как он.
Так и качались на броне бронетранспортера: я, без вины виноватый, и мой лучший чеченский друг — виноватый без вины. И чем ближе становилась минута неизбежного расставания, или даже не расставания, а выяснения всех тонкостей сделки Лебедя, тем беспокойнее становилось на душе у обоих. Если дудаевцы стали друзьями, то кто теперь нам Бауди? Надеяться, что он сможет укрыться на бескрайних просторах России, наивно: в начале девяностых власть на наших глазах точно также предала рижских омоновцев, и латвийские ищейки с позволения прокуратуры России лазали по всей стране в их поисках, и арестовывали даже в Сибири, и увозили в рижские застенки. Ясно, что я не оставлю подчиненного, что лягу костьми и в конце концов вместо него подставлю запястья для наручников…
