— Это понятно, — с какой-то почти утешительной интонацией в голосе согласился Ермолин. — Ведь у вас всегда считали: что хорошо для КГБ, то хорошо для страны. Однако нелишне уточнить: ваши интересы совпадают не с интересами государства, а с интересами правящей, как теперь говорят, команды. А это в корне разные понятия. И о вождях ты напрасно так, Виктор Степанович. Надо же и совесть иметь, хоть ты и сомневаешься в реальности этой гипотезы. Вашей конторе при всех правителях жилось вольготно. На вас неизменно опиралась каждая новая власть, вы сами стали этой властью — жестокой, разнузданной, развращенной, подлой и неподотчетной. Прошу прощения, не тебя лично имел в виду. И если ваши интересы совпадают, то за такую власть можно бы и жизни не пожалеть. А то, что ты не боишься, неудивительно. Значит, слишком глубоко в тело государства въелись метастазы рака. И удалять их никто не собирается. Доктора, сами смертельно больные, спешат поделить гонорар у постели умирающего. Для вас ничего не меняет и правление этого пришибленного властью реформатора и патологического болтуна Горбачева. Только легче станет в мутной воде рыбку ловить. Хотя я, наверное, ошибся с определениями. Пришибленный властью болтун вряд ли смог бы так целенаправленно разваливать и гробить страну. Уже сейчас довольно явственно обозначаются жадные морды будущих хозяев демократического государства. Им вы тоже будете нужны. Похоже, что ты уже на них и работаешь, а? Но мы, армия, делаем все, чтоб служить не паханам, а народу. Извини за высокий стиль. Для нынешнего времени я, очевидно, дурно воспитан.
— Вот и выговорился, — сказал Сиворонов и покачал головой. — Очень ты нас не любишь, верно?
— Любовь к вашей конторе может существовать только в виде социально-психологического извращения. А я не мазохист.
Ермолин не то, чтобы допускал, а знал, что в комитете госбезопасности есть порядочный народ и, может быть, этого народа не так уж мало — прежде всего, в разведке и контрразведке. Но эти люди умели профессионально конспирировать свое истинное отношение к этому всепожирающему монстру, чтобы без лишних помех честно работать на страну. Однако при всем уважении к ним они не могли изменить мнение Ермолина и большинства его коллег по Главному разведывательному управлению о КГБ в целом, как об отстойнике человеческих отбросов.
— Можешь поверить… — заговорил Сиворонов.
— Не могу, — перебил Ермолин. — Насколько мне известно, тебе, Виктор Степанович, многие верили. Некоторые еще до сих пор сидят… Наверное, отчасти и поэтому в последние годы из вашей конторы почти наперегонки бегут перебежчики.
— А ваши не бегут?
— Бывало. Но это ЧП, а не система, как у вас.
— Что ты мне лапшу на уши вешаешь? Что ты из себя целку строишь? — вновь озлобился Сиворонов. — «Социально — психологическое извращение»! Думаешь, не знаем, как ты подчищал свою агентуру в Италии и Франции?
Будучи резидентом в Италии, Ермолин приказал ликвидировать трех завербованных агентов, о готовящемся предательстве которых ему донесли надежные осведомители из вполне компетентных организаций, и этим уберег от провала многих. Во Франции пришлось избавиться от двух двойников. Это были наши люди, попавшиеся один на наркотиках, другой — на страстной приверженности к казино. Обычная работа, в которой, к его искреннему сожалению, случаются и такого рода издержки. Хорошо, что вовремя удалось предупредить других ребят, которых французы уже взяли под наблюдение для дальнейшей разработки. Нет, тут, как в первом, так и во втором случае, совесть его была чиста.
— Ну что ж, — сказал Ермолин. — По-моему, наши позиции ясны. Дальнейший разговор вряд ли окупит очередное пиво. Как свойственно русским интеллигентам, потолковали о несовершенстве человеческой природы, о политике, осталось только о бабах.
— В общем, действительно ясно, — спокойно согласился Сиворонов. — Остались только мелкие частности. Но сперва вопрос: будешь пытаться использовать против меня полученную информацию?
— В меру возможностей.
— Так… Еще вопрос. Твой сын в ближайшее время должен стать первым секретарем посольства?
— Надеюсь, и был бы рад.
— Умен, умен, — крутнул головой Сиворонов. — Моментально улавливаешь. LБыл бы раді. Так вот, с радостью придется подождать.
Он ухмыльнулся с откровенной издевкой:
— Надеюсь, ты не считаешь меня простофилей, который выложил тебе кое-какие секреты просто так, за здорово живешь?
— Пожалуй, нет, — отозвался Ермолин. — Но ты слишком долго держал в рукаве свои козыри, пришлось поторопить.
— Действительно затянули, — согласился Сиворонов. — А вот теперь, кстати, о бабах…
Он достал из заднего кармана брюк пухлый конверт, вынул из него несколько десятков небольших фотографий и привычным движением картежника аккуратным веером раскинул их перед Ермолиным. На всех снимках были запечатлены голый Максим и обнаженная красивая женщина. Фотографии — контрастные, четкие — показывали любовников в тех самых различных позах и сплетениях, когда в порыве страсти они ни в чем не отказывают друг другу. И ни один снимок не повторял другого. Такая работа требовала большого терпения и высокого профессионального мастерства, что непроизвольно отметил Ермолин. Чтобы выполнить ее, надо было определить место, выверить время нечастых, скорее всего, встреч, установить телеаппаратуру, отобрать из массы банальных изображений наиболее эффектные и эпатажные, вызывающие лицемерное отвращение и тайное желание испытать это самому. Времени понадобилось немало. Лучшего свидетельства тому, что сегодняшняя встреча с Сивороновым — не экспромт, как тот пытался представить это всем своим поведением, а тщательно разработанная операция, Ермолину не требовалось.
Ему хватило десяти секунд, чтобы бегло просмотреть снимки и понять, какую опасность для сына таит в себе этот фотошантаж. Он собрал снимки в колоду, подвинул к не спускавшему с него глаз Сиворонову и пожал плечами:
— Если им это доставляет удовольствие… А тебе-то это зачем?
— Затем, что за удовольствие приходится платить.
— Формулу «За все надо платить» я всегда считал доисторической глупостью, контрабандой пробравшуюся в историю. Что же касается этих двоих, то они, полагаю, расплачиваются взаимным наслаждением.
— Ты тут много говорил о морали, совести и так далее…
— О морали в твоем, постельном, понимании я не говорил, — возразил Ермолин. — Я говорил о подлости, предательстве и других гнусностях подобного рода. Но какое отношение совесть может иметь к сексу? Судя по фотографиям, они не насиловали друг друга.
— Ладно, согласен. Но дело в том, что эта блядь…
— Ты уверен, что блядь? Это установлено?
— Хорошо. В лингвистике ты меня, конечно, забьешь. Но повторяю, дело в том, что эта… дама — жена высокопоставленного чиновника министерства иностранных дел, как говорится, страны пребывания твоего Максима. Наше правительство это дело могло бы как-нибудь уладить, чтобы избежать веселого гогота на международном уровне. Но тамошние журналисты — такой сволочной народ, на ходу подметки рвут. Это ты лучше меня знаешь. Вдруг фотографии каким-нибудь образом окажутся у них? Хотя можешь считать это не вопросом, а утверждением. И кончится тем, что твой любимый, единственный сын за иностранную манду — будто своих отечественных мало — будет долго-долго припухать в родных колымских палестинах.
