Несколько дней спустя после ухода из Мерва комбриг польско-католического происхождения вернулся сюда со своими всадниками и учинил здесь показательную экзекуцию. Захваченных 214 басмачей, беков или простых заблудших дехкан без суда и следствия казнили и по приказу командира также бросили в Муграб.
— Пусть плывут в пески вслед за своими жертвами, нашими товарищами! — напутствовал их в последнее плавание Поплавский.
И напрасно голосил, как сотня перепуганных старух, увидевших вдруг шайтана, местный мулла, призывая кару на голову неверных, если те убьют пленников. В конце концов расстреляли и его, бросив тело вслед за остальными в мутные воды реки. А вечером того же дня медсестра-комсомолка Шаридон собственноручно развела на центральной площади Мерва костер и устроила массовое сожжение паранджи. Тридцать девушек, увлеченных ее идеей, под неодобрительными взглядами аксакалов и пожилых ханум с радостью избавились от этого одеяния прошлого.
* * *
Первый посол Советской России в Афганистане Яков Сурцев вот уже месяц сиднем сидел в Кабуле, но так и не смог пока добиться официального приема, чтобы вручить эмиру верительные грамоты. Аманулла-хан по-прежнему находился под сильным влиянием англичан, с одной стороны, обещавших ему всяческие блага за лояльность, с другой же — постоянно грозивших ему неприятностями за малейший неверный дипломатический шаг.
Урус-Кяфир наблюдал за развитием ситуации, постоянно следуя тенью за своим хозяином. Требовалось его вмешательство, но делать это напрямую он не хотел. В глазах Амануллы он по-прежнему поддерживал собственный образ непримиримого врага Советской власти, и сменить его как-то сразу, вдруг, не представлялось возможным. Тут необходим был тонкий ход. И телохранитель эмира нашел выход из положения — он наладил контакт с министром иностранных дел Махмуд-беком Тарзи.
Тарзи в окружении Амануллы-хана считался наиболее ярым сторонником «демонтажа» внешнеполитического курса, согласно которому афганская дипломатия полностью зависела от влияния Форин-офис. Но чтобы избавиться от такой навязчивой опеки, необходимо было переориентировать его на иной центр притяжения. Махмуд-бек подумывал о том, чтобы совершить дипломатический дрейф в сторону Москвы, но все же медлил. Большевики вели борьбу на истребление инакомыслия в Туркестане, где им противостояли мощные исламистские силы, близкие к правящей кабульской элите.
Несколько раз Тарзи принимал Сурцева в своей резиденции, обещал ему свое содействие, но дело не двигалось с мертвой точки. Ждать дальше было нельзя. Советская Россия нуждалась в международном признании. Афганистан фактически был первой страной, руководство которой было согласно обменяться с Москвой полноценными дипломатическими миссиями.
Министр иностранных дел был удивлен, когда далеко за полночь в его кабинете раздался телефонный звонок из дворца эмира и телохранитель Амануллы Урус-Кяфир попросил у него тайной аудиенции. Бекович мог оставить своего подопечного без присмотра только тогда, когда тот спал. Была середина января 1920 года. Русские фронты от Сибири до карельских лесов трещали по швам. Всесокрушающие лавы красных конных армий, сметая все на своем пути, рвались на Кавказ и в Туркестан. Они уже подпирали своими железными полками предгорья Памира, Тянь-Шаня и Копетдага. Перемахнув через их хребты, они выходили непосредственно к границам древнего Среднего Востока — Персии, Пуштунистана, Индии. Пройдет год, и Советская Россия обретет ту мощь, с которой будет вынужден считаться весь остальной мир.
Об этом думал Тарзи, ожидая визита довольно странного гостя. Он всегда предполагал, что телохранитель Амануллы — совсем не тот человек, за которого себя выдает, и теперь стоял на пороге открытия тайны, волновавшей его в последние часы после звонка из дворца.
— Господин министр, нынешнее промедление, которое возникло в отношении русской миссии в Кабуле, может дорого стоить молодой афганской дипломатии, — без предисловий начал Бекович.
— Что вы имеете в виду, уважаемый Урус-Кяфир? — потребовал разъяснений Махмуд-бек. — Наша беседа вроде носит пока некий непонятный мне чрезвычайный характер, поэтому если нужен более официальный тон, то я могу называть вас как-то иначе.
— Не стоит тратить на это время, господин министр, — успокоил собеседника Бекович.
— И все же мне хотелось знать немного больше о человеке, который желает, с одной стороны, довериться мне, а с другой — чтобы я ему всецело доверял. — Тарзи был опытным дипломатом, в его характере гармонически сочетались восточная рассудительность и европейский такт благовоспитанного человека.
— Я особо не скрывал своей биографии в той части, которая интересовала Амануллу-хана и его сераскира, когда я утверждался в его окружении, — пояснил Урус-Кяфир. — Я — русский офицер, штаб-ротмистр кавалерии, что соответствует воинскому званию майора британской армии. Мое настоящее имя Александр Петрович Бекович-Черкасский. Родоначальник нашего рода, полным тезкой которого я являюсь, был кабардинским мурзой, поступившим на службу царю Петру I. Тот сохранил ему все сословные права и назначил посланником в Хиву. Вероломные хивинцы сначала было согласились на царские условия принятия ханства под высокую государственную руку, но потом изменили данной присяге и перебили в пустыне все 5-тысячное посольство Бековича. Говорят, император, лежа на смертном одре, все сетовал, что не успел при жизни отомстить за это предательство, и призывал потомков воздать заслуженную кару степным клятвопреступникам. Представьте, думал не о том, кому оставить в наследство престол, а как отомстить за моего предка.
— Так вы здесь присутствуете как мститель? — поинтересовался Тарзи.
— В какой-то степени да, — согласился Урус-Кяфир. — Но прошу мне поверить, что к афганцам это мое чувство мести не имеет никакого отношения. Плохих, а тем более вероломных чувств к вашему гордому, мирному и трудолюбивому народу ни я, ни те, кто заседает сегодня в Кремле, не питаем.
— Вы хотите сказать, что являетесь поборником того, чтобы Афганистан заключил полномасштабные дипломатические отношения с Советской Россией? — уточнил Махмуд-бек.
— Взаимовыгодных и справедливых.
— Но я слышал вашу пламенную речь в Равалпинди, когда вы совершенно неуместно для своего статуса бесцеремонно вмешались в разговор эмира с генералом Дауэром. — Тарзи в знак сомнения в искренности собеседника пожал плечами. — В ней вы предстали как ярый приверженец полного искоренения большевизма. Меня удивляет, как с человеком, умеющим так страстно демонстрировать свои убеждения, могла произойти столь стремительная метаморфоза?
— Никакой метаморфозы не было. Моя миссия сюда была определена изначально.
— И все-таки вы — потомок кавказского князя, человек знатного рода сегодня прислуживаете большевикам. Вам самому не кажется это странным? Не является ли такой выбор предательством сродни тому, которое совершили хивинцы в отношении вашего далекого предка?
— Под Сарыкамышем за двадцать с небольшим дней боев было выписано четыре предписания на награждение меня боевыми орденами Российской империи. Считайте, что они у меня на груди. Для этого надо было за два последующих года найти время, чтобы вырваться в Петроград и прицепить их на свой мундир. Но я провел все это время в грязных, вшивых окопах Кавказа, насколько это понятие применимо к бравому кавалерийскому офицеру. После того как подо мной немцы и турки убили третьего скакуна, я вынужден был спешиться и водить в атаку пехотные полки. А в это время в царском окружении паркетные шаркальщики разворовывали страну и собирались вывезти ее за рубеж. В последний раз я в апреле 1918-го со своим отдельным красногвардейским полком имени товарища Фридриха Энгельса остановил продвижение германо-турецких войск под Кюрдамиром. Но вскоре Бакинская коммуна, которую я защищал, была разгромлена, а двадцать шесть ее народных комиссаров и военачальников с помощью английского конвоя переправлены через Каспий и расстреляны в Каракумах. Вы что-то слышали о массовой казни в туркменской Ахч-Куйме?
