— Тут я слышал, что в Москве крайне недовольны поведением Амануллы-хана. Хотя бы потому, что в последнее время он крутит хвостом перед нами. Видите, уже и Болдуин у него в лучших друзьях.
Но Рагиб-бей продолжал умело уходить от навязчивых вопросов капитана.
— Афганистан — суверенная страна и вправе развивать дружественные отношения со всеми государствами.
— Можно подумать? — съязвил Смоллетт. — То-то вы уже шесть лет здесь торчите и не даете «свободолюбивому» эмиру — казнокраду и эксплуататору трудового афганского народа — спокойно продохнуть.
— А вы все эти шесть лет пытаетесь сюда вернуться, чтобы вновь покорить афганцев. А ведь они действительно свободолюбивы. Вы за три войны, которые бесславно проиграли, так и не поняли чаяний здешних простых людей.
Ситуация явно выходила за рамки дипломатического этикета.
— Ну, допустим, третью афганскую кампанию мы не проиграли. — Джек Элиот Смоллетт явно пытался снизить тон дискуссии, который сам же и спровоцировал. — Мы сыграли вничью, и все прошло по правилам английского футбола.
Но в Рагиб-бее в этот момент уже проснулся страстный коммунистический трибун, в минуты сильного душевного возбуждения бравший в нем верх над дипломатом. Советская школа общения на международном уровне пока явно уступала британской, где давно уже виртуозно пользовались методом «разделяй и властвуй», основанным на политике «кнута и пряника».
— Вы явно недооцениваете революционные устремления порабощенных вами и другими империями народов к свободе и независимости. Они уже вошли во вкус классовой борьбы.
В этот момент более опытный в деликатных делах Смоллетт обратил внимание, что вокруг них трется какой-то субъект в тюрбане и смокинге. Аманулла-хан хоть и веселился вовсю и был уже полупьян, но все-таки подослал к ним на всякий случай своего филера, чтобы тот подслушал, о чем это они так оживленно говорят. Но, судя по всему, у слухача были большие проблемы с русским языком, и он выглядел очень напряженным, силясь что-то разобрать в их репликах.
«Никакой конспирации», — подумал Смоллетт, глядя в упор на сконфуженного афганца, и предложил Рагиб-бею:
— Давайте, уважаемый, переместимся в комнату для бесед. Я уже подсмотрел, там пусто, и нам никто не помешает, а то тут полно ушей, пусть даже и ничего не понимающих. Но все равно это уши.
«И все-таки для дипломата он слишком говорлив», — решил про себя Примаков, пока они покидали просторную анфиладу, где проходил прием, и углублялись в небольшую комнату с плотно занавешенными окнами, двумя креслами, полками, уставленными фолиантами, и придвинутым к стенке столом со множеством напитков.
— Что вы будете пить? — любезно спросил искушенный в дипломатическом пиетете английский офицер. — Шотландский виски?
— Я предпочитаю водку.
— Курите? Я все уже разведал. У Амануллы во дворце есть обширные залежи отменных гаванских сигар, которые он держит специально для высоких европейских гостей.
— Я позволяю себе курить крайне редко, — пояснил Рагиб-бей, вынимая из нижнего накладного кармана френча черно-зеленую с золотой каемкой пачку папирос. — Разве что за компанию. Для такого случая у меня свой запас, не такой большой, как у эмира, но все-таки. «Герцеговина флор», московская фабрика «Дукат». Эти папиросы, кстати, курит наш вождь товарищ Сталин. Он их потрошит и набивает табаком свою трубку. Не желаете ли попробовать?
И он открыл перед британцем коробку.
— Нет, что вы, что вы! — Смоллетт замахал в воздухе руками, что также выходило за все приличествующие каноны этикета. — Каждому свое.
С этими словами британец утонул в мягком кресле, надкусил сигару, макнул ее обгрызенный кончик в бокал с виски и, закурив, выпустил изо рта струйку ароматного дыма. Освоившись с новой обстановкой, он продолжил свое идеологическое наступление на Рагиб-бея.
— Послушайте, почтенный Рагиб-бей, вы, кажется, говорили о свободолюбии аборигенов, об их понимании сущности классовой борьбы. О чем это вы вообще? Какое свободолюбие? Какая классовая борьба? Карл Маркс в своей могиле на лондонском Хайгейтском кладбище в гробу переворачивается. Да пока вы любому из этих дикарей будете самозабвенно читать свои коммунистические проповеди, он сперва обчистит у вас все карманы, а потом достанет нож и вам же еще и глотку перережет.
— Как и любой англичанин, мистер Смоллетт, вы слишком высокомерны, — возразил Примаков. — Вся ваша дипломатическая деликатность куда-то исчезает, когда вы говорите о правах угнетенных наций, фактически отрицая саму возможность распространения на них любых прав. Поэтому уверен, что мы в Афганистане будем отныне навсегда, а вы сюда никогда больше не вернетесь.
— Ну, это мы еще посмотрим, — хмурясь, изрек англичанин. — Я сейчас говорю не об этом. Неужели вы не видите, что представляет собой Аманулла-хан. Типичный зажравшийся сатрап. А вы ему про равенство и про братство всех людей. Кстати, сегодня любому дураку понятно, что эмира надо отстранять от власти. У вас есть достойная ему замена?
— А у вас? — Примаков вдруг вспомнил, что он — выходец из украинской «черты оседлости», и по традиции, укоренившейся в его родных местах, ответил вопросом на вопрос.
— Не скажу, что замена такая уж и достойная. Здесь вообще очень трудно найти достойного человека, чтобы сделать его справедливым правителем, но, признаюсь, есть.
— Еще одна крапленая карта в шулерской колоде, — парировал Рагиб-бей. — Извините за недипломатичность высказывания.
— Да оставьте вы этот чертов этикет, — отмахнулся Смоллетт. — Нас все равно никто не слышит. А если и слышит, то не понимает. Да я, признаться, уже и сам не понимаю сути нашего спора и не знаю способа, как вас убедить.
— В чем убедить? — удивился Примаков.
— Я не хочу быть, почтенный Рагиб-бей, Дельфийским оракулом или, того хуже, Кассандрой, — попытался объяснить собеседнику капитан, — но я абсолютно уверен в том, что ваша классовая борьба вас же в конце концов и сожрет, как Сатурн — своих новорожденных детей.
— Каким же это образом? — Рагиб-бей хоть и с иронией отнесся к сказанному только что Смоллеттом, но его разбирало любопытство, какую очередную «шулерскую карту» подбросит ему противник.
— Вы знаете, Виталий Маркович, — такое неожиданное обращение слегка покоробило Примакова, но он сдержался от того, чтобы сделать британцу замечание, — я оканчивал Оксфордский университет, где прошел полный курс социальной психологии. Я знаю, что в Советской России многие общественные науки либо полностью запрещены, либо трактуются на свой особый лад, далекий от их подлинной сущности. Так вот, социальная психология утверждает, что энтузиазм, опираясь на который вы вот уже без малого десять лет строите справедливое общество, имеет тенденцию к сильным мутациям. То есть, по-вашему, к перерождению или даже полному вырождению.
— Что вы имеете в виду?
— А то, что своего внешнего и внутреннего классового врага вы уже практически уничтожили — белогвардейцев разгромили, интервентов изгнали, внутреннюю марксистскую оппозицию извели. Но Молох энтузиазма, обретающего иное качество, требует от вас все новых и новых жертв. Он ненасытен. И вы их станете искать среди своих, как это было в случае с якобинской диктатурой.
