К переправе подъехали, когда солнце повисло над дальним лесом и, казалось, высматривает удобное место для ночного отдохновения. Сейчас прицелится, найдя где не уколисто, и нырнет вниз. Вот Богдан поторапливает стрельцов грузиться на паром.
— Не время чесать загривки. Шустрей, шустрей.
Сам же провожает инокинь в лодку, специально для них подготовленную: на полах ковер пушистый, сухо ногам, на сиденьях мягкие полавочники. Гребец — дюжий малый из переправщиков. Отталкивает весельник лодку от берега самолично.
— С Богом.
Несколько взмахов веслами и — что это? Лодка начала быстро наполняться водой, словно не дно у нее, а решето. Гребцу бы веслами тормознуть, да к берегу править, но он словно не замечает столь бурной течи, рвет веслами, взбурливая воду.
— Господи! — восклицает Ефросиния, ибо поняла она в этот миг, что опутана коварной ложью и ждет ее неминучая смерть. — Будь ты проклят, царь Иван. И ты, кровожадный сатрап его, будь проклят! Пошли Бог и тебе лютую смерть!
Богдан Бельский вроде бы не слышит проклятия, кричит:
— Коня мне!
Несется до переката, что в полуверсте вниз от паромной переправы. Там отмель до половины реки. Спрыгивает там с седла и — в воду. Видит, все идет как надо. Лодка перевернута, гребец тянет, пытаясь изо всех сил спасти захлебывающихся инокинь, к отмели, сам едва не захлебываясь.
Богдан ему наперерез, чтобы пособить. Крепко уперся ногами в дно, сопротивляясь быстрой воде. Есть. Перехватил. Вдвоем стало легче. Выволокли, но поздно — бездыханны инокини. И тогда Богдан требует от стремянного своего:
— Дай меч твой.
Не спросил тот, для чего. Подал, обнажив. Богдан же шагнул к гребцу-броднику, который склонился над более молодой инокиней и, набрав полную грудь воздуха, припал к ее губам, чтобы вдохнуть ей живительный воздух, но услышал:
— Встать!
Он повиновался, не понимая, чем недоволен боярин. Он, бродник, сделал все по уговору, отработал гривны сполна. Хотел даже спросить об этом, но…
Удар меча, и голова оказалась на мягкой прибрежной траве.
— Достойная смерть не сумевшему перевезти знатную гостью царя нашего Ивана Васильевича.
Лишняя фраза. Лишь на всякий случай. Стремянный не утаит ее, и станет она известна многим, обеляя его, Бельского.
На обратную дорогу в монастырь взяли у паромщика на время бричку, возок же оставили ему насовсем, в уплату за пользование бричкой. Уложив покойниц на медвежью полость, покрыли их сукманиной, и траурный поезд тронулся медленным шагом. Богдан, слуги его путные, стрелецкая сотня ехали без шапок и шеломов с понурыми головами, будто в великом горе.
Вперед поскакал вестник и в Кирилло-Белозерский мужской монастырь, и в женский, дабы подготовились по-христиански отпеть покойниц. Однако настоятели и мужского, и женского монастырей поняли слово вестника правильно — встречи прошли далеко не торжественно.
Бельский будто всерьез упрекнул настоятеля Кирилло-Белозерского монастыря, но тот ответил недоуменным вопросом:
— Вправе ли мы нарушать заповеди Господни, отпевая утопленниц и справляя по ним сорокоуст?
Он-то приспособился вести себя подобающе с опальными. Сколько их здесь перебывало, и не всем доводилось покинуть святую обитель в здравии.
В женском монастыре схоронили инокинь Ефросинию и Александру с молитвами, хотя и скромными. Монахини плакали, иные даже навзрыд, но настоятельница пожурила их.
— Не гневите Господа нашего, а радуйтесь, что он не пожелал отпустить от нас сестер, нами уважаемых. Они обретали здесь в молитвах к Господу покой душевный и теперь, по его всевышней воле, упокоются здесь навечно.
Глава шестая
Как и велено было государем, Богдан поехал прямиком в Кремль, домой отправив лишь путных слуг с вестью о себе. Царь оказался не один, в окружении нескольких думных бояр, поэтому Бельский подумал, что царь не станет слушать его доклад сейчас, а определит иное время для встречи наедине, но Грозный спросил, словно и впрямь ему не терпелось узнать о результатах поездки.
— Во здравии ли доставил инокиню Ефросинию в Новодевичий?
У Богдана дух перехватило: неужели он что-то не так понял и не то сделал?! Но только на миг. Поняв игру царя, склонился в поклоне.
— Казни меня, государь, но случилось непоправимое: утопла Ефросиния в Шексне.
— Как это — утопла?!
— Не доглядел. Лодочника, виновного в той беде, я казнил на месте. Казни и меня, государь, холопа твоего нерадивого.
Грозный стукнул посохом о пол, вроде бы собираясь изречь свое обычное: «В пыточную!», сказал же иное:
— Завтра, после заутрени, обскажешь все. Тогда я определю вину твою. Решу после этого, как поступить с тобой.
Значит, беседа в тайной комнате один на один. Глядишь, боярством пожалует. И, тогда не лести ради станут слуги его в вотчинах и усадьбах именовать боярином, а заслуженно.
Дома, попарившись в бане и легко перекусив, временил с вечерней трапезой, ожидая Бориса Годунова. Увы, трапезовать ему пришлось в одиночестве, недоумевая, отчего тайный друг не пожаловал, хотя знал о его прибытии.
«Странно. Или знатно преуспел, или что-то затеял и боится проговориться».
Богдану хотелось услышать все о подноготной жизни двора, чтобы быть готовым к разговору с Грозным, собрался даже послать к Годунову слугу с приглашением, но передумал, посчитав это унизительным.
Не послал он и за дьяком Тайного сыска, хотя желание тоже было. Поостерегся. Вдруг царь переиначил что-то в своем Дворе, иного кого поставил на сыск, а решения царя непредсказуемы и скоры, тогда его встреча с тайным дьяком не в Кремле может быть истолкована двояко.
«Нет. Пока не повидаюсь с Грозным, не стану мельтешить».
В общем, в комнату для тайных бесед Богдан вошел слепым котенком. Прохаживался, ожидая, когда государь окончит свою утреннюю молитву в домашней церкви, и пытаясь ни о чем не думать, ничего не предполагать, только оттачивая краткость, нужную направленность своего доклада; но нет-нет, да и защекочет в душе приятная надежда услышать от царя долгожданное: «Жалую тебя боярством».
А известно, чем страстней надежда, тем страшней разочарование, если надежда окажется зряшной.
Наконец Грозный окончил свою долгую утреннюю молитву. Бельский встретил его низким поклоном и поспешно по указующему жесту сел на лавку.
— Ну, рассказывай, — буднично вопросил Иван Васильевич, тоже усаживаясь на лавку напротив Бельского. — Все ли по уму исполнено?
Вот это — вопрос. Совершенно неожиданный. Стало быть, кто-то успел шепнуть царю какую-то нелепицу для него, Бельского, нелестную. А это уже не совсем ладно. Оправдываться, однако, не стоит. Рассказ нужно повести с будничным спокойствием, поддерживая тон, заданный самим царем. Даже с гордостью за умело исполненное тайное желание царя.
