На Воинской думе выработали такую тактику боя: войску сидеть тихо до тех пор, пока крымцы не начнут атаку. Не огрызаться ни пушками, ни рушницами даже тогда, когда тумены начнут свое смертоносное колесо, обсыпая стрелами. Затаиться от них за китаями и ждать набатного колокола Даниловского монастыря. А он должен ударить лишь когда Казы-Гирей выпустит главные силы. Вот тогда, по удару набатного колокола — залп. Сразу из всех рушниц и пушек. Сбить порыв, расстроить ряды, посечь ядрами и дробом передовые сотни, а уж тогда — вперед, врукопашную.
Миновало пару первых июльских дней. Ждали, что вот-вот прискачет вестник от лазутчиков-сторожей, но он прискакал только к вечеру третьего дня.
— Казы-Гирей остановился на берегу Лопасни ночевать. Передовой отряд приближается к Десне. Тумены идут и по дороге через Боровск. К Пахре приблизились.
Стало быть, завтра перед рассветом налетит.
Донесли об обстановке царю Федору Ивановичу, и тот, нарушая уже давно устоявшееся, не покинул свой дворец, не поспешил в Александровскую слободу иди даже в Вологду, как делали его дед и отец, а объявил, что намерен посетить ратников, вдохновить их перед смертельным сражением.
Воеводы хотели было построить полки на поле между Коломенским и китай-городами для смотра царского, но Федор Иванович запретил это делать.
— До смотров ли в такой день? Нужно готовиться к великому сражению, а я, грешный помазанник Божий, пройдусь по полковым станам, спрошу о здоровье, подбодрю ласковым словом.
Он и в самом деле у каждого китай-города спешивался и проходил по ним лишь с одним телохранителем. Из военачальников сопровождал его только князь Мстиславский, готовый ответить на любой вопрос государя. Вот такой манерой царь хотел показать как свою доступность, так и храбрость.
Особенно долго и душевно он беседовал с москвичами, которые по доброй воле опоясались мечами, взяли в руки рушницы.
— Я стану молиться за вас. Я не покину дворца своего и буду воочию зрить поле боя. Бейтесь мужественно, показывая пример остальным.
Они клялись в ответ, что не пожалеют животов своих ради спасения стольного града, жен и детей, его, любезного государя, чем растрогали Федора Ивановича до слез.
— Верю в вас. Верю в воев русских. Верю, завтра вы обуздаете хана и его разбойные тумены. К вечеру встанет в общий строй вся моя дружина, весь Царский полк. Мне охрана не нужна. Если падет Москва, паду и я.
Тогда поклялся от имени всего войска главный воевода князь Мстиславский:
— Не быть Москве покоренной! Хан будет разбит! Так говорим мы, ратные твои слуги!
После обеда — тревожная весть. Высланные как боевое охранение, дети боярские во главе с князем Владимиром Бахтияровым на Пахре встретили передовой тумен крымцев, смело вступили с ними в бой, но разве могли две с половиной сотни долго удерживать переправу? Крымцы разбили отряд и гнали его до самого села Бицы.
Теперь уже не оставалось никакого сомнения, что враг на подходе.
Тут и Борис Годунов пожаловал к рати. Со свитой бояр, как государь. Шелом золотой, огнем горит на солнце. Бармицы, укрывавшие шею, тоже золотые. Паворози покрыты золотой чешуей и жемчугом. Кольчуга хоролужная, ковки новгородской с золотой чешуей на груди. В руке клевец — знак военачальника. Но он же не взял первого воеводства над Большим полком, значит, не имеет на это права — клевец должен быть у князя Мстиславского. Но Годунову, как всегда, наплевать на все уставы. Он здесь главный, и этим все сказано.
И конь под ним белый. Словно победитель едет после рати со щитом. Гопает, еще не прыгнувши.
За свитой, через малый интервал, Царский полк. И в самом деле полный, как и обещал Федор Иванович. Очень существенная сила в общий строй — более десяти тысяч отборных воев, хорошо вооруженных, отважных и ловких в сече. Для Царского полка отдельный китай-город. К полку присоединились еще несколько тысяч добровольцев, москвичей. Тоже умеющих держать в руках и мечи, и боевые топоры, и шестоперы.
Препроводив полк до его китай-города, как хозяин заботливый, Борис повернул коня к главному стану, и Богдан, ехавший за ним в свите, подумал:
«Неужели он останется здесь?»
Годунов, спешившись, велел слать за первыми воеводами всех полков в свой шатер, и сам, позвав всю Воинскую думу с собой, пошагал туда, пояснив:
— Окончательно утвердим ход битвы.
Стемнело, пока собрались все первые воеводы. Внесли свечи, и начался заинтересованный разговор. Предлагалось много, и эти предложения либо принимались, либо отвергались, но обоснованно. Так разногласие возникло о сигнале для первого залпа. Воевода полка Правой руки не согласился, чтобы для всех сигналом для первого залпа послужил удар набатного колокола Даниловского монастыря.
— Не резон всех под одну гребенку. Не к каждому китай-городу подскочут крымцы на выстрел в один и тот же миг. Предлагаю иное: набат — сигнал, чтобы приготовиться. Он — как знак, что крымцы пошли в атаку. А вот для залпов в китай-городах свой должен быть сигнал. Свой набат пусть по команде воевод.
— А не повернут ли кто подальше, увидя, как секут их соплеменников ядра и дробь?
— Легко ли набравшую скорость лаву развернуть? Да и не повернут без воли ханской тумены вспять. Спины им за это попереломают.
— Что верно, то верно. Не повернут ни в жизнь.
— Принимается, — согласился Борис. — Но до набата с Даниловской колокольни никому не высовываться.
— Знамо дело.
Не совсем обычно вел совещание Годунов, не высказывал свою волю ни по одному вопросу, более слушал, и когда большинство одобряло, соглашался. Да и не чинился вовсе, не якал. Когда же обсуждение тактических приемов окончилось, предложил:
— Разъедемся по полкам. Воодушевим воинов на битву. Нелегкой она будет. Смертельной. Я с Богданом Яковлевичем останусь здесь. Пройдем с ним по стану.
И в самом деле, один, лишь в сопровождении оружничего, даже не взяв с собой главного воеводу князя Мстиславского, пошагал он неспешно вдоль китаев, останавливаясь возле пушкарей, слушал их советы, давал свои:
— Главное, до удара набатного колокола не высовывайте носа. Крепко укрывайтесь. Как набат услышите, запаливайте факелы, подновите порох запальный, но не пальните вдруг, ждите своего набатного барабана. Терпите до этого, не поддавайтесь азарту.
Пушкари снисходительно улыбались, не опасаясь, что их улыбки будут увидены в темноте, отвечали же с готовностью:
— Все исполним, как повелеваешь.
Подсаживался Борис и к кострам, побеседовать в кружке душевно, Богдан же все больше помалкивал; даже к разговору не особенно прислушивался — можно сказать, костил себя почем зря, что не предусмотрел вот такой возможности свести счеты с соперником. Он даже не мог подумать, чтобы безмерно заботившийся о себе хитрован станет вот так, без охраны, ходить в темени от костра к костру, от бойницы к бойнице.
