— Можно, конечно, и вдвоем, но лучше тебе, боярин, одному.
Келья царевича-послушника просторна. Иконостас в серебряном окладе. Горящая лампадка источала не чадный, а мягкий, даже приятный дух; и только лежанка жесткая, с волосяным матрасом. Богдан, войдя в келью, поразился изменению, произошедшему за немногие дни с юношей. Вроде бы тот же смиренный поклон, что и в келье Чудова монастыря, та же длиннополая черная и не совсем новая одежда, но лицо, но глаза — совершенно иные, спокойные, не молитвенно-тоскливые, как у всех монахов, а ясные, даже гордые. Да и поклон, если вглядеться пристальней, иной: не унижение в нем, а уважение.
«Исполнил, выходит, старец просьбу, дал понять о величии».
Низкая неказистая скамеечка справа от двери, на ней и устроились рядком царевич-послушник и его пестун.
— Я пришел для откровенного разговора, царевич Дмитрий Иванович. Я — твой холоп по сути своей, но до времени принимай меня как отца своего. Иван Грозный в духовной определил меня пестуном твоим, о чем читано вселюдно, но вышло так, что мне пришлось более думать не о воспитании твоем, а о спасении твоей жизни. Вот и теперь речь пойдет о твоей безопасности. Тебе сегодня в ночь предстоит покинуть гостеприимный для тебя монастырь и исчезнуть из Руси. Мне бы самому проводить до князя Вишневецкого, где тебе будет покойно, но я этого сделать не смогу, поэтому вручаю тебя моему воеводе Хлопку. Без его согласия — ни шагу, ни слова. Верь ему, он верой и правдой служил покойному князю Вяземскому, едва не поплатился за это жизнью, но я подал ему руку дружбы. По моей воле он стал твоим защитником, хотя ты не знал этого, будет им и впредь, но теперь уже явно для тебя. Он переправит тебя в Польшу и доведет до имения князя Вишневецкого, ясновельможного пана, где ты получишь хорошее образование и воспитание. Князь Вишневецкий будет знать о тебе все. Но только он и ты. Для остальных твое истинное лицо — великая тайна.
— Не пойму, оружничий, отчего не войти мне открыто к моему брату, царю Федору Ивановичу, и не поведать с твоей помощью всей правды? Детей у Федора нет, он и назовет меня своим наследником, начав приобщать меня к делам государственным.
Не ожидал такого слова Богдан от царевича, но ответить убедительно для него не составило трудностей.
— Потому и опекаю тебя, окружив тайной, что не все еще ты понимаешь. Расскажу, по краткости времени, без подробностей, только суть. Свойственник мой, Борис Годунов, вошел в вашу семью не как друг, а как враг, имея целью умертвить всех вас, сесть затем на российский престол, основав новую династию. Сейчас он, пользуясь расслабленным умом твоего брата Федора Ивановича, самодержавно правит Русью. Он уже убил того, кем я подменил тебя, предвидя его коварство. За твою жизнь я отвечаю перед Богом и перед памятью отца твоего. Так вот, появись ты, царевич, открыто сейчас в Москве, тебя тут же казнят как Лжедмитрия, а заодно и меня вместе с тобой. Ты хочешь такого исхода?
— Нет. Нежелательно.
— Тогда слушай меня, слушай Хлопка, ибо он поступал и станет впредь поступать по моему слову. И еще слушай деда своего Федора Федоровича Нагого и дядю своего Афанасия. Никто из остальных Нагих не знает истины, и с ними ты ни в коем случае не откровенничай. Для них ты — сбежавший из монастыря послушник. Об этом я предупреждаю тебя, зная, что Годунов может использовать кого-либо из твоих родственников в угоду себе. Вот все, что я хотел тебе сказать. Я и так слишком долго у тебя задержался, а что в монастыре есть уши Борисовы, я нисколько не сомневаюсь. Пока до него дойдет донос о непонятной нашей встрече, и он пошлет за тобой, чтобы под пытками выведать о сути разговора, ты должен быть уже в Польше. Тогда его рукам до тебя не дотянуться.
Письмо короткое, с припиской, что обо всех подробностях расскажет податель его, Богдан вручил воеводе Хлопку уже через пару часов и велел ночью, с соблюдением полной тайны, покинуть монастырь, договорившись обо всем с настоятелем. Вначале он предложил настоятелю поставить на ворота умеющих молчать, но настоятель с удивлением спросил:
— Зачем? Если необходимость в безгласии, послушника я провожу сам потайным ходом.
— Благодарствую. В духовной, какую оставлю я, определю — добрый вклад на помин моей души.
— Рановато о поминках думать, но за вклад обещанный от всей братии великое спасибо.
Настоятель сдержал слово. Повел глухой ночью послушника тайным ходом и даже проводил его до дороги, указав в какой стороне Волоколамск. Но это уже было лишним, ибо царевича ждали, и как только настоятель повернул обратно в потайной ход, воевода Хлопко вырос перед юношей как из-под земли.
— Низкий поклон тебе, Григорий. Без всякой опаски шагай по дороге. Знай, я — рядом. У Волоколамска встретишься с попутчиками твоими, знакомыми монахами. Мы с тобой свидимся лишь за пределами Руси. До того времени я останусь невидим, хотя знай, я все время рядом, и случись что, тут же защищу тебя и своей грудью, и силой ратной боевых холопов оружничего, которые до самого рубежа будут при руке моей. Все. С Богом.
— С Богом.
Одно дело сделано. Теперь остается лишь ждать вестей о благополучном переходе через границу и молить Господа Бога, чтобы тот не оставил бы без ока своего будущего наместника на русской земле. В монастыре же осталась мелочь: подготовить завещание. Несколько часов подсчетов и — бумага, упрятанная в дубовую шкатулку с хитрым замком, секрет которого известен лишь настоятелю монастыря и исполняющему послушание хранителю казны.
Предвидя, однако, что ему еще при строительстве Царева-Борисова вполне возможно понадобятся деньги, он какую-то часть взял с собой и обговорил условный знак, по которому настоятель станет отпускать прибывшему за деньгами требуемую сумму. Эта часть казны осталась вне завещания.
Что касается Хлопка, в его распоряжение, тоже помимо духовной, выделена довольно внушительная сумма. Взять ее, к удивлению настоятеля, мог только лично Хлопко. Либо всю сразу, либо по частям. В любое время.
Вот теперь — в путь. В Кромы. Получивши весть, что боевые холопы ждут его в нескольких верстах от монастыря, но что и эти версты уже под охраной, Бельский сел в седло.
В Кромы Бельский прибыл без происшествий и раньше московской рати. Решил, дабы не бездельничать, провести смотр казачьих сотен, какие предназначались для охранного войска новостройки. Смотр разочаровал его. Сами казаки словно на подбор, кони у всех тоже справные, а вот одежда не у всех добротная, у иных даже в заплатах. Седла под такими всадниками тоже изъедены сырью, оголовья и недоуздки не ременные, а веревочные. Представлял казаков атаман Корела, на добром вороном жеребце, под стать хозяину могучем. Сбруя прекрасная, даже попона с ручной вышивкой по углам.
— Что ж это, атаман? Сам гоголем, а войско твое разбойное? — вопросил Богдан атамана сводных сотен. — Земли всем верстано одинаково, нерадивые, стало быть, а за это положен строгий спрос.
— Э-э-э, воевода… По бумагам Разрядного и Поместного приказов все так и есть. Сколько четей пахотной земли и прелога положено, столько, мол, и получено. Только жизнь, она — жизнь и есть. Кто-то из числа московских себе малость какую пригреб, кто-то кому-то не подмазал, и заскрипели колеса. В итоге — пшик, а не землица. Слезы одни. Кроме всего, помимо службы, государеву десятнику обрабатывать урочно, вот до своей земли руки и не доходят, у кого сынов нету. А без дохода от землицы, какого рожна справишь?
