А вот апостолов не видно. Иисус ожидал встретить их во дворе мужей, но там их не оказалось. Не было их и во дворе язычников, нет их и на улицах, ведущих ко дворцу Ирода. Нет их и среди спешащих преклонить колено пред Мессией или упасть ниц перед ним. Нет и среди тех, кто встречает его и провожает ненавидящим взглядом. Однако Иисус, хотя и желал бы увидеть среди людей своих учеников, не слишком расстраивался по поводу их отсутствия. Он понимал их хорошо: они боятся оказаться обвиненными в покушении на власть римского императора.
Но вот екнуло сердце, а душу сдавила когтистая тоска: он увидел Марию Магдалину, которая пряталась за спинами зевак, явно боясь выказать свою заинтересованность к происходящему.
«И она вместе со всеми?!»
Он почувствовал себя таким одиноким, брошенным на произвол судьбы, что хоть вой от тоски.
Как быстро могут меняться люди?! Они — хамелеоны!
Ой, как неправ был Иисус в скороспелых своих оценках. Если апостолы и впрямь укрылись, рассеявшись в различных домах, чтобы переждать страшные события, ибо действительно боялись, что их тоже арестуют, как соучастников захвата Храма, то Мария Магдалина не заслуживала хулы или даже малейшего подозрения в неверности. Просто она, ради предосторожности, ради воплощения в жизнь задуманного, не желала действовать слишком откровенно. Ее дела — тайные. Сейчас ей предстояло узнать без промедления, каким будет решение прокуратора Пилата, после чего поступать так, как подскажут обстоятельства.
Главная же ее цель сейчас, сразу же, как синедрионцы выйдут от Понтия Пилата, встретиться с Иосифом и Никодимом, тоже членами синедриона, все узнать от них и обо всем с ними поговорить.
Иосиф с Никодимом были тайные приверженцы Иисуса, а Мария много сделала, чтобы еще более утвердить их веру в Мессию. С ними она еще ночью уговорилась об этой тайной встрече после суда и решения прокуратора.
Зря, выходит, Иисус посчитал и ее отступницей, даже не попытавшись проникнуть в мысли, которые укрывались в пышноволосой головке.
Впрочем, он тоже не заслуживал осуждения, ибо берег он свою силу духа для более серьезного момента, который мог возникнуть совершенно непредвиденно. А что во дворце Ирода не псе пройдет гладко, он уже начал предчувствовать.
За сотню шагов от дворца ворота для синедрионцев с Иисусом — настежь. А за процессией во двор ввалились и все желающие. Двор вскоре заполнился до отказа и стал походить на разворошенный улей. Возникали даже потасовки между теми, кто одобрял решение синедриона, и теми, кто осуждал его; легионеры же словно не видели потасовок — они вообще не обращали внимания, как казалось внешне, на сборище во дворе; они лишь ждали выхода прокуратора, готовые моментально действовать по его слову.
Пилат не спешил. Ему уже донесли, что Иисуса ведут в белых одеждах, а это значит, что его воля не исполнена, его намерение вытащить из огня каштаны чужими руками не свершилось. Он возгневался, но гнев — плохой советчик в любом деле, тем более в таком щепетильном: паломников в Иерусалиме тьма, особенно много из Галилеи, где Иисус почитаем, и его казнь вполне может быть использована непримиримыми борцами с римским владычеством — зелотами. В ответ на казнь последуют либо наглые массовые убийства римлян и тех, кто к ним лоялен, либо, что еще хуже, начнется смута, зелотами организованная и ими же руководимая.
Подумаешь, прежде чем решиться на распятие проповедника.
Но и оставлять без внимания явный вызов римской власти, вызов ему, прокуратору, назначенному сюда своим императором, тоже никак нельзя. Даже если ничего особенного не произойдет, в Риме все равно узнают, что вселюдно провозглашался царь Израиля, потомок якобы Давида, и если он, прокуратор, не примет мер против оскорбления Империи, его карьера рухнет с треском.
Пилат хорошо помнил тот наказ, какой давали ему, направляя на прокураторство в Иудею: не рассчитывать на сыновей Ирода Великого Антипу, тетрарха Галилеи и Переи, и даже на более мудрого Филиппа, тетрарха Гавлонитиды и Васана, Иерусалим же полностью возложить на свои плечи, ибо после смещения Архелая, этнарха Иерусалимского, город не имеет правителя из израильтян.
Более конкретным был императорский легат в Сирии, кому непосредственно подчинялась Иудея, а стало быть, и он — прокуратор. Публий Сульпиций Квириний прямо сказал: не повтори ошибок предшественников Колония, Марка Амбивия, Анния Руфа, Валерия Грата, которые тем только и занимались, что тушили вулкан, постоянно извергавшийся под их ногами. Не тушить извержение, а упреждать его — вот верный путь.
«Я шел им и пойду им же дальше!»
В этот миг он вовсе запамятовал, сколько извержений провоцировал сам, не учитывая характер нации, наплевательски относясь к великой преданности израильтян своей вере, но все же он инстинктивно опасался повторения прошлых ошибок. Крикнул, хлопнув в ладоши:
— Советников ко мне!
Советникам не нужно было объяснять, что хочет услышать от них властелин их, они уже прокрутили ситуацию в своих хитрых головах, поэтому каждый из них высказался резко:
— Распни!
— Распни!
— Распни!
Такое единодушие повлияло на Понтия Пилата, но он все же не сразу согласился принять рекомендацию советников. Высказал сомнение.
— Через день — еврейская Пасха. Завтра я должен кого-либо помиловать, как было всегда. И вот думаю: обвинив Иисуса в оскорблении Империи, все же помиловать его и тех, кого арестовали возле Храма за беспорядки на улице?
— Не опасно ли подобное, прокуратор? Не возомнит ли и без того непокорный народ о силе своей? Разве случайно сказал вчера первосвященник их: пусть лучше погибает один, чем весь народ. Если не лишить жизни галилеянина, разве не станет он более настойчивым в своем стремлении обрести царский трон. Не без его ведома, считаем, возглашал народ его потомком Давида, любимого царя Израиля. К тому же свое стремление Иисус из Назарета выказал, намереваясь захватить Храм Соломона.
— Но когда к нему подсылали человека, — возразил молчавший до сих пор один из советников, — с вопросом о податях, ибо была молва, будто он против податей, Иисус ответил не осудительно: Богу — Богово, кесарю — кесарево. Не толпа ли возвеличивала его без его ведома?
— Вполне может быть. Но толпе тоже нужен урок!
Понтий Пилат поднял руку, останавливая начавшийся спор. Все тут же смолкли, и прокуратор объявил:
— Смерть на кресте! Его самого и возвеличивавших его! — затем спокойней: — Оставайтесь здесь. На литостротон я иду один.
Судилище, или как его называли израильтяне, гаввах, представляло собой вымощенную каменными плитками площадку без кровли с возвышением — бимой, войдя на которую прокуратор обычно объявлял свое решение. Бима эта проклята была народом, ибо отсюда очень часто звучало страшное: в трибунал, что означало неизбежное распятие на кресте.
Вот Понтий Пилат спускается по парадной лестнице. Синедрионцы предполагают, что он подойдет к ним и выслушает их приговор, но прокуратор, даже не удостоив их взглядом, прошагал к судилищу и взошел на биму. Это ничего хорошего не предвещало. С бимы прокуратор еще ни разу не провозглашал оправдательных слов.
