Лишенный возможности поговорить со мной, Уиттл пришел в еще большее отчаяние. Прошел мимо меня в ванную, встал перед трупом. Принялся колотить кулаками по груди, по вискам, оспаривая тот факт, что он всего лишь бестелесная душа, а из его земной оболочки ушла вся жизнь.
Широко раскрытыми глазами Уиттл оглядел ванную, словно искал обратный путь, дверь, которая приведет его в жизнь. Выражение его лица постоянно менялось, отчаяния и душевной боли все прибавлялось и прибавлялось, хотя казалось, что дальше уже и некуда.
Остатки надежды покинули его. А без надежды нам нечем защититься от страха, который быстро превращается в ужас. И когда пучина ужаса разверзлась перед ним, я отвернулся, более не мог смотреть на его лицо.
За годы общения с призраками у меня появились основания верить, что большинству задержавшихся здесь в последующем мире будет лучше, чем в этом, если только они согласятся переступить черту, разделяющую эти миры. Они сопротивляются переходу по множеству причин, и ни одна из них не является рациональной.
Элвис любил мать так сильно и потерял ее так рано, что после смерти очень хотел покинуть этот мир и вновь оказаться рядом с ней. Но он чувствовал, что она не одобрила бы прожитую им жизнь, боялся услышать, что она скажет о его увлечении наркотиками, неразборчивости в половых связях, общей деградации, вот и болтался здесь, пока наконец не осознал, что его ждет прощение и понимание.
Те из людей, чьи добрые деяния значительно перевешивают совершенное ими зло, или те, кто не творил ничего, кроме зла, после смерти обычно в этом мире не задерживаются. А если кто-то из них все-таки задерживается, остаются не на годы, а лишь на дни или часы.
Поскольку они никогда не верили в надежду при жизни, полагаю, безнадежность осталась с ними и после смерти. Может, они уходили в темноту вечности без протеста, потому что им не хватало воображения представить себе что-либо еще.
Еще одна причина задержки, возможно, состояла в том, что после смерти им предстояло заплатить должок. И я мог представить себе сборщика этих долгов, который наверняка не знал снисхождения к тянущим с оплатой должникам.
Поведение Уиттла предполагало, что его ждало нечто худшее, чем легкий уход в мирную тьму. И когда он, увидев труп в ванне, окончательно понял, что умер, ужас его возрос многократно.
Полминуты, а то и сорок секунд прошло с того момента, как он впервые появился в дверном проеме.
Случившееся потом произошло быстро, как в той сцене со второй ведьмой, у которой в «Макбете» нет имени.
Уиттл заметался по ванной, как птичка, которая, влетев в открытое окно, не может найти путь в большой мир, к свободе.
В пьесе вторая ведьма стояла над котлом, говоря: «Палец у меня зудит…»
Отчаянно кружа по комнате, Уиттл не издавал звуков, напоминающих хлопанье крыльев, собственно, он не издавал никаких звуков. И однако у меня создалось ощущение, что я мог услышать хлопанье крыльев, если б знал, как слушать.
Палец у меня зудит,
Что-то злое к нам спешит.
Входит персонаж, куда более страшный, чем Макбет.
Свет в ванной потускнел, словно в городе вдруг заработала громадная машина и в сети упало напряжение.
В полумраке тени надулись и расширились, и вновь я подумал о крыльях, которые ритмично покачивались, рассекая воздух.
Я не могу со всей определенностью утверждать, что именно я увидел, поскольку для точного толкования не хватило не только пяти обычных чувств, но тех моих способностей, которые зовутся сверхъестественными. Я никогда не видел ничего подобного… и очень надеюсь никогда больше не увидеть.
Душа Сэма Уиттла могла броситься на зеркало над раковиной, но я так не думаю. Скорее зеркало выдвинулось вперед, чтобы схватить душу Сэма Уиттла.
Далее зеркало на какой-то момент стало чем-то большим, чем зеркало. Оно не просто отделилось от стены, но вдруг свернулось цветком, превратилось во множество подвижных мембран, в которых отражались и ванная комната, и какое-то куда более фантастическое место. Мембраны эти отражали свет, как полированное серебро, и втягивали его, как черненые поверхности, а потом они обняли душу Уиттла и затащили в хаос образов, которые мелькали на вибрирующих поверхностях.
И как только душа растворилась в мембранах, мембраны эти развернулись в зеркало, а дрожь на его поверхности успокоилась, как успокаивается в пруду поверхность воды, проглотив брошенный камень. И только на мгновение из зеркала на меня глянуло лицо, не лицо Уиттла, но другое, такое отвратительное, что я вскрикнул от ужаса и отпрянул.
Существо это исчезло очень быстро, и я не могу достаточно точно его описать, так что могло показаться, будто отпрянул я от собственного отражения в зеркале.
Я чуть не упал, чтобы удержаться на ногах, протянул руку, чтобы за что-нибудь схватиться, и схватился — за ручку двери душевой кабины. Дверь открылась. Я оказался лицом к лицу с другим трупом.
Глава 22
Я пробыл в доме уже четыре минуты.
На кухне мужские полуботинки лежали под той частью стола, на которой разлился бурбон из опрокинутого стакана. Эта женщина, вероятно, пила из второго.
Убийцы затянули кожаный ремень на ее шее и повесили женщину на головке душа. Ее ноги не доставали до пола каких-то двух дюймов.
Труба изогнулась под ее весом, выломала из стены пару плиток, но не треснула. Осколки кафеля лежали на полу.
К счастью, мне не пришлось обследовать покойницу, чтобы выяснить причину ее смерти. Лицо однозначно говорило о том, что смерть наступила от удушья. Возможно, и шея была сломана.
Я решил, что эта симпатичная девушка прожила чуть больше двадцати лет. Но смерть состарила ее еще на десять.
Как и Уиттлу, ей связали лодыжки и запястья, вставили в рот кляп и заклеили липкой лентой.
Душевая кабина и ванна располагались так, что Уиттла, скорее всего, заставили смотреть, как вешали женщину.
Я увидел предостаточно, даже чересчур.
Почему-то возникла иррациональная мысль: если я еще раз посмотрю на трупы, их глаза повернутся ко мне, они улыбнутся и скажут, даже с залепленными ртами: «Добро пожаловать».
Над раковиной зеркало ничем не отличалось от обычного зеркала, но, трансформировавшись однажды, оно могло трансформироваться вновь.
Я принадлежал к миру живых, не имел ничего общего с задержавшимися на этой стороне душами, но, кто знал, а вдруг у сборщика, который забрал к себе Уиттла, достаточно силы, чтобы забрать и меня.
Покинув ванную комнату, я не стал выключать свет, но плотно закрыл за собой дверь.
Несколько секунд постоял в спальне с выключенным фонарем, боясь темноты гораздо меньше, чем того, что мог показать мне свет.
Они не убили бы Человека-фонаря только за то, что он не смог остановить меня на берегу, куда я приплыл, спрыгнув с надувной лодки. Уиттл и женщина, должно быть, в чем-то не согласились с другими заговорщиками и, скорее всего, не ожидали жестокости, с какой в этой среде подавлялось инакомыслие.
