Боль его изменила. Теперь он плакал.
— Я верю тебе насчет катера, до него пятьдесят миль. Вернемся к тебе, Джой. Многого обещать не могу, но, если расскажешь мне об операции, я убью тебя быстро и безболезненно.
Он ответил длиннющим ругательством, которое в рукописи я приводить не буду, а ему предложил произнести его вновь.
А когда он не решился, добавил:
— Если ты не расскажешь мне все, что я хочу знать, смерть тебя будет ждать болезненная. Ты даже представить себе не можешь, как тебе придется мучиться. От ран умирать будешь медленно, лишенный возможности произнести хоть слово. Многие часы пролежишь на этой койке, в агонии, прольешь больше слез, чем все дети, которых ты хотел убить в этих городах, так много слез, что ты умрешь скорее от обезвоживания, чем от потери крови.
Он хотел пересесть на койку и положить на нее раненую ногу, чтобы чуть унять боль, но я ему не позволил.
— Откуда бомбы?
Я не думал, что он уже готов отвечать, но он дрожащим от боли и страха голосом назвал одну ближневосточную страну.
— Как попали они на яхту?
— С сухогруза.
— Их перегрузили? Где?
— В трехстах милях отсюда.
— В море?
— Да. За пределами зоны ответственности Береговой гвардии. — Он втянул воздух сквозь стиснутые зубы. — Нога меня убивает.
— Ты умрешь от другого. Сколько бомб?
— Четыре.
— Сколько бомб?
— Четыре. Я же сказал, четыре.
— Лучше тебе не врать. Какие города?
— Я не знаю.
— Какие города? — возвысил я голос, добавив угрозы.
— Не знаю. Не знаю. Не нужно мне это знать.
— Кому принадлежит яхта?
— Какому-то миллиардеру. Не знаю его имени.
— Американцу?
— Черт, да.
— Почему американец хочет такое сделать?
— Если он может, почему нет?
Я ударил его пистолетом. Порвал кожу на лбу.
— Почему?
Зажимая рану на лбу пальцами, он вдруг заговорил тонким, пронзительным голосом, будто снова стал маленьким мальчиком:
— Ладно, дело в том… ладно… по правде… ладно… перед взрывом бомб будут убийства.
— Какие убийства?
— Президента, вице-президента, многих других.
— А потом взорвутся бомбы. Что за этим последует?
— У них есть план.
— Кто эти «они»? Какой план?
— Я не знаю. Правда. Сам же видишь, это больше, чем мне следует знать. Они не в курсе, что мне это известно. Понимаешь? Больше ничего не знаю. Клянусь Богом, ничего.
Я ему поверил, но, даже если бы и возникли сомнения в том, что он говорит правду, продолжить допрос мне бы не удалось.
Наверное, нож он держал в рукаве правой руки, в чехле, закрепленном пониже локтя. Как он его достал, я не знаю, но нож буквально прыгнул ему в руку. Лезвие выскользнуло из рукоятки.
Я увидел, как блеснуло оно на свету, но он успел ударить меня, прежде чем я прострелил ему шею.
Грохот выстрела не оглушал и в маленькой каюте, так что на палубе его никак не могли услышать. Джой соскользнул со стула на пол, словно соломенное пугало, снятое с шеста.
Лезвие было таким острым, что прорезало толстый свитер, как шелк.
Я ощупал правый бок, где жгло, чуть повыше нижнего ребра. Нож зацепил и меня.
Глава 37
Я сел на стол, на котором стоял радиопередатчик. Кровь не попала ни на него, ни на сам стол.
Дугой выплеснулась на перегородку, отдельные капельки запачкали и стекло иллюминатора, словно душа воспользовалась им, как порталом для перехода в последующий мир.
Нож проткнул только кожу, кровь особо не потекла, боль все-таки беспокоила. Зажав рану рукой, я закрыл глаза и попытался обратить в реальность грезу о синем озере неугасимой надежды.
Сторми Ллевеллин и я, восемнадцатилетние, поехали на озеро, чтобы позагорать на одеялах и поплавать.
Указатель предупреждал, что в этот день спасатели не работали. Купающимся рекомендовали оставаться на мелководье, неподалеку от берега.
Яркое солнце пустыни превращало песчинки в бриллианты и разбрасывало драгоценные камни по поверхности воды.
Жара, казалось, растопляла время, обещая, что мы с Ллевеллин останемся вечно молодыми, всегда будем любить друг друга и никогда не расстанемся.
Мы взяли лодку и отплыли от берега. Я греб в синеву, в небо, раскинувшееся над головой и распластавшееся на воде.
Потом положил лопасти на корму. С каждого борта ласково плескалась синева. Нам словно подарили собственный мир, в котором горизонт находился ближе берега.
Мы соскользнули с лодки в соленую воду озера, лениво поплавали на спине, чуть шевеля руками и ногами. Тяжелая соленая вода удерживала нас на плаву. Закрыв глаза от яркого солнца, мы разговаривали.
Все наши разговоры сводились к одному: мы строили планы на совместное будущее.
Время от времени замечали, что лодку относит от нас. Тогда подплывали ближе и вновь укладывались на спину, продолжая из слов строить наше будущее.
Потом, когда мы залезли в лодку и я начал грести к берегу, Ллевеллин услышала крик и раньше меня увидела тонущего мальчика.
Лет девяти или десяти, он захотел показаться большим, вот и заплыл слишком далеко. Руки ослабели, ноги сводила судорога, и он более не мог держаться на плаву даже в соленой воде.
Сторми рыбкой прыгнула за борт, быстро поплыла кролем. На песке мать и сестра мальчика, обе не умеющие плавать, поняли, что происходит, лишь когда Сторми, плывя уже на боку, другой рукой обхватив мальчика, доставила его на берег.
Плавала она быстрее, чем я греб. Когда нос лодки ткнулся в песок, я выпрыгнул из нее и побежал к Сторми, чтобы помочь, но искусственного дыхания даже не потребовалось. Сторми подхватила мальчика до того, как он успел наглотаться соленой воды.
Тот момент навсегда останется в моей памяти: кашляющий мальчик, плачущая мать, испуганная сестра… и Сторми, хлопочущая над ними, помогающая всем сразу и каждому по отдельности.
Она всегда была спасительницей других. Я знаю, что она спасла меня.
Я думал, что вода не стащит лодку с песка, когда побежал к Сторми, но, оглянувшись, увидел, что ее относит все дальше от берега.
Озеро было большим, и если поверхность оставалась спокойной, то течения никогда не затихали.
Я вошел в воду, потом поплыл, но поначалу течение относило лодку все дальше от меня.
