Раньше она сказала мне, что никогда не делала ничего опасного, не пыталась даже забраться на дуб. Теперь ее отвращение к риску, похоже, в полной мере дало о себе знать, потому что она закрыла глаза и содрогнулась.
Решив воззвать к тем остаткам приличия, которые, возможно, сохранились в ее сердце, я убрал пистолет и голосом, в котором слышались и отвращение, и желание понять, спросил:
— Это какая-то секта, в которую вы попали и не можете выбраться? Ной Волфлоу — ваш Джим Джонс или кто-то в этом роде?
— Сектанты все чокнутые, — ответила она. — Невежественные и чокнутые. Секта? Нет. Мы самые здравомыслящие люди, которые когда-либо жили.
— Когда-либо?
— Ты и тебе подобные сами чокнутые, и вы даже этого не знаете, — заявила она.
— Так просвети меня.
Лицо ее перекосило в усмешке.
— Вы терпите плети и презрение, а мы — нет, и никогда не будем. Вы терпите, и это сводит вас с ума.
— Что ж, это все объясняет, — ответил я и задался вопросом, а вдруг какой-то жрец вуду, встречу с которым я не помнил, наложил на меня заклятье, приговорив до скончания моих дней общаться с людьми, предпочитающими говорить загадками.
Ее лицо побагровело от ненависти, и презрение в голосе достигло такой густоты, что я испугался, а не залепит ли оно ей горло.
— Ваши мысли в рабстве у дурака, но наши никто и никогда не поработит.
Что бы она ни говорила, очень уж это напоминало секту. Великий учитель вещает, ученики повторяют его слова, не очень-то понимая, не вникая в суть, воспринимают их как мантру, используя к месту и невпопад.
Теперь, раз уж она заговорила, я попытался вернуть ее к мертвым женщинам под мавзолеем.
— Вы назвали Волфлоу одним из величайших людей, когда-либо живших на Земле. Как вы можете идти за ним, если он отнесся к этим женщинам, словно к куклам, поиграл с ними, сломал и выбросил?
Мой скорбный тон не вызвал у Виктории жалости к жертвам.
— Они не такие женщины, как я. Они не такие, как мы. Они подобны тебе. Животные — не боги. Бегущие тени, несчастные людишки, их жизни ничего не значат.
Чем больше она говорила, тем безумнее становилась, и на возвращение здравомыслия надеяться, похоже, не приходилось.
И все же что-то в ее словах показалось мне знакомым. Вроде бы в другом месте и в другое время я слышал, как некоторые из этих фраз произносились в более рациональном контексте, с более благородной целью.
Я чувствовал, что общение с этой Викторией обливает меня грязью, она казалась злобным близнецом прачки, которая спустилась в подвал, чтобы постирать белье, но я узнал еще не все.
— Откуда взялись эти женщины? Как Волфлоу убедил их приехать сюда?
Она ухмыльнулась, как ребенок, знающий грязный секрет, которым не прочь поделиться.
— Ной если и покидает Роузленд, то не уезжает дальше города. Паули кружит по городам и весям. Генри тоже их отлавливает в этом штате, в Неваде, везде.
— Они… участвуют вместе с Ноем?
Она покачала головой:
— Нет. Им без разницы, что он делает, хотя сами они относятся к этому безо всякого интереса. Но ты меня прервал. Я не успела сказать тебе самого главного.
— Что именно?
— Я лучше их всех, лучше Паули и Генри. Именно я закидываю удочку и вылавливаю красоток. Как только мы определяем ту, что полностью соответсвует вкусам Ноя, я нахожу повод познакомиться с ней. У нас завязывается разговор. Я всегда им нравлюсь. Мы наслаждаемся компанией друг друга. Я умею расположить их к себе, завоевать доверие. Я миниатюрная, почти пушинка. У меня личико феи. Кто будет опасаться фею?
— Я думал, эльфа, красивого эльфа.
Виктория обаятельно улыбнулась и подмигнула мне. На мгновение маска феи так плотно прилипла к ее лицу, что я не мог распознать прячущегося под ней демона, хотя и знал, что он там затаился.
— Скорее раньше, чем позже, мы встречаемся, чтобы поехать на ленч. Я заезжаю за ней на работу или домой. До ресторана мы не добираемся. У меня с собой маленький шприц. Снотворное действует практически мгновенно. Просыпается она — иногда через несколько часов, бывает, и через несколько дней, все зависит от того, откуда мы ее привозим — привязанной к стойке кровати Ноя и узнает, кто она и кто мы.
Фея или эльф, меня тошнило от одного ее вида.
— Так кто вы?
— Стоящие-вне, — и произнесла она не слова, а лозунг, написанный большими буквами. — Мы, Стоящие-вне, не знаем ни запретов, ни правил, ни страхов.
Если они и не называли себя сектой, то жили по всем законам секты.
— Он не ваш Джим Джонс. Он ваш Чарльз Мэнсон, Тед Банди
[21]
с учениками.
— Иногда он позволяет мне наблюдать, — она видела, что вызывает во мне отвращение, и насмешливо улыбнулась. — Бедный мальчик, тебе никогда не понять. Ты ходячая тень, жалкий человечек. Что ты есть, что тебя нет, это не важно.
Эти слова, которые она уже произносила, вновь показались мне знакомыми.
Какая-то моя часть еще хотела понять, разобраться, почему она целиком и полностью подчинилась Волфлоу.
— Чем же он так привязал вас к себе?
— Любовью. Любовью к вечности.
Вероятно, любовь, которую они исповедовали, означала: никогда ни о чем не жалей.
От одного лишь упоминания о том, что Волфлоу иногда разрешал ей смотреть, как он забавляется с женщинами, рот Виктории переполнился слюной, которую она с яростью выплюнула в меня.
— Не пройдет и часа, как нога будет стоять на твоей шее.
Вытирая слюну с футболки (в лицо она мне не попала), я спросил:
— И чья это будет нога?
— Невидимая и бесшумная нога.
— Ах, эта, — я уже понял, что большего мне от нее не добиться. Скатал тряпки в клубок. — Будь хорошей девочкой. Открой рот пошире.
Она крепко сжала губы. Я зажал ее вздернутый носик, но она держалась, сколько могла, а уж потом я засунул тряпичный клубок ей в рот.
Хотя слов я не разобрал, мне показалось, что она назвала меня глупым кокером, хотя не думал, что сравнение с этой прекрасной разновидностью спаниелей следует считать оскорблением.
Она попыталась вытолкнуть тряпки языком, но я не позволил ей открыть рот. Не без удовольствия.
