Из окон я вижу верхнюю часть серебристой сферы. Она выглядит Луной, опускающейся на Землю.
В дальней стене стальная дверь, запертая. На высоте двух третей — смотровое окошко, квадрат со стороной в шесть дюймов, и, поднявшись на цыпочки, я могу в него заглянуть, да только в комнате, что за окошечком, темно.
Голос — по интонациям большого поклонника Дарта Вейдера — обращается ко мне из потолочных динамиков громкой связи:
— Джоли Энн Гармони.
Отворачиваясь от стальной двери, я говорю:
— Опять вы за свое.
— Расскажи мне о Норрисе Хискотте.
— Вы же подслушивали, так что знаете все, что я рассказала Гарри.
— Это правильно.
— Тогда вы слышали все, что только можно услышать.
— Я выслушал бы еще раз.
— Вам следовало запоминать все сразу. Вы что, извращенец, наслаждающийся страданием других людей?
После паузы он говорит вновь, безо всяких эмоций, за исключением любопытства:
— Похоже, ты меня недолюбливаешь.
— У вас отлично развита интуиция.
— Почему ты меня недолюбливаешь?
— Подслушивание, подглядывание… это вам не в плюс?
— Я только выполняю свою работу.
— И что у вас за работа?
— Это секретная информация. Расскажи мне еще раз о Норрисе Хискотте.
— Зачем?
— Я хочу сравнить то, что ты говорила Гарри, с тем, что сейчас расскажешь мне. Могут появиться существенные несоответствия. Снова расскажи мне о Норрисе Хискотте.
Эти последние пять лет плохо на мне отразились, позвольте вам признаться, и что может погубить мою жизнь после смерти Хискотта и нашего освобождения, так это мое нежелание выполнять указания других, даже в мелочах. Я уже этого терпеть не могу. Действительно не могу. Если мои отец и мать говорят мне, что надо что-то сделать, вместо того чтобы объяснить или попросить, я просто взрываюсь. Выхожу из себя, а ведь родители хотят мне только добра. Я и так должна делать все, что велит мне Хискотт, что он заставляет меня сделать, как это было в случае с Макси. Этого уже предостаточно. Я говорю о том, что мне, возможно, никогда не удастся найти работу, если босс будет указывать мне, что надо делать, потому что у меня тут же появится желание расквасить ему нос или ударить сковородой. И после слов этого парня о том, что я должна рассказать ему о Хискотте, я выхожу из себя, потому что рождена не для того, чтобы жить на коленях, целый день говоря: «Да, сэр» и «Пожалуйста, сэр».
— «Несоответствия» означают «ложь»? — спрашиваю я. — Послушайте меня, тупая башка, я не лгу. Жизнь у меня ужасная, если хотите знать, считайте, что я жертва железнодорожной аварии, но я не лгу, поэтому вы можете просто заткнуться, вы можете засунуть свои «несоответствия» в то место, куда не заглядывает солнце.
Меня трясет. С головы до ног. Ничего не могу с этим поделать. Не от страха. И не от ярости, точнее, не только от ярости. Еще и от раздражения, от чувства несправедливости и унижения. Меня от этого мутит. Если он скажет что-то не так, я сейчас начну крушить в этой комнате все, до чего смогу дотянуться, пока он не придет сюда и не предстанет передо мной, чтобы я могла врезать и ему, сукиному сыну.
Иногда, если у меня такой настрой, я иду на берег и раздеваюсь чуть ли не догола. Одежду оставляю там, где ее смогут найти, у линии прилива. Уплываю в волны, и солнце разбивается на миллиард острых лучиков, каждый из которых может меня проткнуть. В других случаях я уплываю в полночный океан и в какой-то момент перестаю понимать, где небо, а где дно, и воспринимаю луну каким-то хищником-альбиносом, кружащим в поисках добычи под поверхностью воды. И звезды уже не над головой, а становятся огнями неизвестного поселения на далеком берегу, где живут люди другого мира. Я плаваю и плаваю — начинают болеть икры, руки становятся тяжелее железа, а сердце готово разорваться, — в надежде, что море, если решит, что любит меня, возьмет к себе и уложит на свое дно, а если потом и вернет на берег и оставит на песке, как груду водорослей, у этого жестокого человека, который правит нами, не будет причин наказывать остальных за мое бегство, потому что это бегство не грозит ему никакими последствиями.
Но дело в том, что я всегда возвращаюсь на берег, слабая и трясущаяся, одеваюсь и иду домой. Я не понимаю, почему каждый раз все заканчивается именно так. Иногда меня заставляет вернуться любовь к моей семье, случается — страх за них, а бывает — любовь к этому прекрасному и удивительному миру. Но иной раз я не знаю, что приводит меня назад. Точно не Хискотт, потому что я запомнила бы вторжение в мой разум. Потому что я тону и остаюсь под водой, это правда. Я пью море, дышу им и не могу найти поверхность. Я отключаюсь. И однако прихожу в себя на берегу и не утонувшей.
После очередной паузы мой невидимый следователь говорит:
— Под «несоответствиями» я подразумевал несовершенство памяти. Я знаю, что ты не лжешь, Джоли Энн Гармони. Мой мультифазный полиграф не зафиксировал ни звуковых колебаний, ни феромонов, которые ассоциируются с ложью.
Постепенно дрожь утихает. Как бывает всегда. Хочу сказать, у меня случаются заскоки, но я не чокнутая или что-то в этом роде.
Он говорит:
— Я спрашиваю о Норрисе Хискотте только потому, что должен принять по нему решение.
Я напоминаю себе, что пытаюсь узнать от этого парня что-то новое о Хискотте, совсем как он пытается узнать что-то от меня.
— Какое решение?
— Это секретная информация. Можешь ты мне сказать, где именно он живет в «Уголке гармонии»?
Хотя я уже не такая злая, полностью успокоиться еще не успела, вот и отвечаю:
— Это секретная информация. Отсутствие навыков общения — еще одна причина, по которой вы мне не нравитесь.
Он обдумывает мои слова, тогда как я изучаю пульт управления, по мне достаточно сложный, чтобы контролировать погоду всей планеты.
Потом говорит:
— Ты права. Навыков общения у меня нет.
— Что ж, по меньшей мере вы способны признавать свои недостатки.
Он молчит с полминуты, тогда как я что-то переключаю и нажимаю какие-то кнопки, но пульт остается темным и молчаливым, поэтому, возможно, я не напустила торнадо на Топеку.
— А ты способна?
— На что?
— Способна признавать собственные недостатки?
— У меня слишком длинная шея.
— Твоя шея слишком длинная для чего?
— Для шеи. Если хотите знать, мне не очень нравятся мои уши.
— А что не так с твоими ушами?
— Все.
— Ты можешь слышать своими ушами?
— Знаете, я слушаю не ногами.
Опять он замолкает. Он часто находит убежище в молчании, а я — практически никогда.
