И тут во мне что-то сломалось. Голова начала отделяться от тела, мозг отключился и прекратил работать, мысли исчезли. Глаза просто фиксируют местность, а ноги двигаются сами по себе. Язык распух как «грелка» и заполнил собою весь рот, губы обметало солью. Шаг, шаг еще шаг. Впереди по дну ущелья протекал мутный ручеек, наполненный глинистой грязной водой. Солдаты и офицеры, добегая до него, падали в него плашмя, почти без чувств, чтобы хоть немного сбить температуру тела.
Сбитнев лежал в грязной воде и смачивал голову этой мутью и громко матерился. Я с трудом передвигал заплетающиеся ноги, как смертельно пьяный пропойца, и с разбегу плюхнулся рядом без чувств.
— Суки! Стратеги хреновы! Самих бы сюда в это пекло и без воды! Вставай, замполит! Поднимайся и подгоняй умирающую толпу! — прорычал Володя.
— Ой, худо мне, Вовка, совсем плохо!
— Ничем помочь не могу! Ползи, как можешь, сам еле живой. Опять Ошуев по связи орет, что с той стороны высоты, под горкой бой идет. Срочно нужна помощь. Я налегке пойду с «Утесом» и ПК, все мешки тут бросим. И ты давай подгоняй остальных.
Володя, скрипя оставшимися здоровыми родными зубами о вставные железные, превозмогая себя, начал карабкаться на вершину. За ним смогли двинуться семеро: Мандресов, Свекольников с радиостанцией и пулеметчики. Взяли только оружие и боеприпасы. Рота лежала в грязи, тихонько стонала и выла. Я чувствовал, что мучительно умираю. Голову сцепило, словно стальным обручем, сердце то колотилось, то замирало. Все мышцы обмякли, стали дряблыми, как у старца. Превозмогая бессилие, я поднялся и огляделся: жалкие лица солдат. Некоторые пытались процедить эту мутную бурду сквозь марлю, но лучше она от этого не становилась.
— Царегородцев, хр… х… р… — прохрипел я злобно. — Ты, что, гад, гепатит хочешь слоновой дозой проглотить? Вылей эту дрянь!
Солдат посмотрел затравленно на меня, потом с тоской во взгляде на бурую жидкость и заплакал. Да, тяжело парню, всю жизнь прожившему где-то за Сыктывкаром, в этом пекле. Лицо его покрылось коростами и струбцинами, запаршивело от грязи и солнечных ожогов. Зимой он при плюс двадцати себя чувствовал хорошо, а сейчас прямо чахнет на глазах от изнурительного зноя. Два солдата лежали совсем без движений: у одного шла пена изо рта, у второго закатились зрачки, и он громко стонал.
— Медик! Медик, где ты? Авдеев! Бегом сюда! — заорал я на младшего сержанта, бредущего вдоль ручейка.
Тот повернул ко мне измученное лицо и, медленно передвигая ноги, начал приближаться.
— Давай скорее, промидол коли, что ли? Наверное, сердечный приступ у Ткаченко и Кайрымова, помогай быстрее.
Я взял у сержанта Фадеева радиостанцию и запросил КП полка:
— Нужна срочно помощь! В ручье пластом лежат одиннадцать наших «карандашей» и шесть «карандашей» Пыжа.
— Где Пыж? — спросил Ошуев. — Где остальное ваше хозяйство?
— Остальные поднимаются на задачу, а тут нужно срочно оказать помощь! Воды совсем нет, не иначе сдохнет кто-нибудь, в том числе и я.
Ко мне справа, из-за груды камней, подполз Пыж, бледный как полотно.
— Уф, вывернуло только что наизнанку. Какой-то ужас. Бросили в такое пекло без воды! У тебя есть что-нибудь попить?
— Коля, ни капли! У всей роты пустые фляжки. Медик, спасай скорее народ! — прохрипел я Авдееву. — Васинян, помоги санинструктору стащить этих двоих в ручеек!
Мы принялись поливать грязной жижей, лежащих без чувств солдат, и подтягивать к ручью. Сняли с них мешки, гимнастерки, тем временем с КП прибежал медик, прапорщик Сероиван, и еще один солдат-санинструктор.
— Что тут, товарищ лейтенант, кому плохо? — закричал прапорщик.
— Вот эти двое самые тяжелые.
— Авдеев, ты почему до сих пор пострадавшим не вколол кровезаменитель? — возмутился подоспевший Сероиван.
— Я, у меня, вообщем… — начал мекать молодой сержант-медик, бледнея все больше и больше.
— Сержант, что случилось? Объясни толком, — рявкнул прапорщик.
— Да вот, разбились бутылки с кровезаменителем, — тяжело вздохнул Авдеев.
— Как разбились? Что обе? — охнул Сероиван.
— Так точно.
— Ну-ка, покажи, что у тебя там, — потребовал прапорщик, а, порывшись в медицинской сумке, внимательно и строго посмотрел в глаза медбрата.
— Почему сумка сухая и осколков нет?
— Выпил урод, долбаный! П…рас, — зарычал Муталибов и ударил в челюсть Авдеева.
— Муталибов, а ну прекрати, — прохрипел я, чуть приподнимаясь от земли на локте. — Иди сюда, Авдеев! Присядь! В чем дело, где бутылки?
Сержант хлюпал разбитым носом и громко плакал, размазывая слезы по грязным щекам.
— Отвечай, подонок! Чего молчишь? — воскликнул я, собрав последние силы.
— Выпил, пить очень хотел, я не могу в такую жару, мне плохо, — принялся лепетать санинструктор. — Воды не было, а я чуть не умер от жажды.
— Сволочь ты, из-за тебя вон те мужики, лежащие без сознания, помереть могут.
— А разве лучше, чтобы я умер?
— Ах, ты, подонок, слюнтяй! — возмутился я. И, подогнув ногу, лягнул его пяткой в пах.
— У-у-у! — взвыл сержант.
— Ползи отсюда, гнида, помогай Сероивану и молись, чтобы никто не загнулся. Если хотя бы один умрет — под суд пойдешь. Пшел вон!
* * *
Черт, прав был «Бандера» Томилин, что когда он уйдет на дембель, то мы еще наплачемся без его чуткой медицинской заботы. Я тогда еще спросил: «И какой черт тебя, Степан, ярого «западенца», в Афган забросил?» А он мне ответил, что не черт, а глупость и жалость. Я, мол, в Ашхабадскую учебку попал с Украины, с группой земляков поездом ехали, хлопцы нажрались, и капитан, старший нашей команды, начал усих усмирять. «Получив пид глаз и по носу, он прямо взбеленился и сломал двоим парубкам челюсти. На капитана того через полгода, по окончанию учебки, эти байстрюки жалобу написали в военную прокуратуру. Дело закрутилось; двое стали пострадавшими, а десять пошли як свидетели. Тильки я и Сэмэн из третьей роты не захотели по судам шататься, клепать на офицера. Нормальный ведь капитан, ребята куражились, нас было много, а он не побоялся — усих успокоил. Конечно, бить и ломать челюсти не гарно, но и они ему два ребра тож зломили. Короче говоря, мы с Сэмэном в несознанку ударились, сказали, шо спали, зморило. Ну и нас в Кабул, а парубков в Туркмению дослуживать отправили. Вот так глупость и жалость, доброта, можно сказать, душевная привели к этим бесконечным адским мучениям, прохождению школы мужества и выживания. Я туточки з вами балакаю, а хлопчики усе, землячки, те давно горилку пьют во Львиве! Ох, и затоскуете без мене, як до дому уеду!
Вот и сбылось предсказание Степана, ему этот медбрат Авдеев сразу не понравился. Угадал в нем гнильцу, как в воду глядел!
