Зайка фыркнула и, подхватив сумку, пошла в гараж. Я
посмотрела на разбросанные вокруг мешки с серой смесью и возмутилась. Ну ничего
себе! Втравила нас в ремонт, а сама сбежала!
До аэродрома я добиралась, судорожно вздрагивая при виде
любой красной иномарки, проносящейся мимо. А оказавшись в Шереметьеве,
почувствовала себя преступницей, за которой гонится вся полиция мира. Боясь
налететь на Ольгу, я не пошла пить кофе, не заглянула в дьюти-фри… До посадки в
самолет я сидела в самом темном углу зала, закрываясь газетой. Расслабилась я
только в лайнере, заняв свое место. Огляделась по сторонам и опять испугалась.
Салон выглядел жутко старым, крышка багажного отделения, когда я попыталась
открыть ее, тут же оторвалась и осталась у меня в руках, потом отвалился
столик, прикрепленный на спинке впереди стоящего кресла, и, естественно, мое
сиденье не захотело менять положение, сколько я ни дергала за ручки. В самом
мрачном расположении духа я ткнула пальцем в кнопку и попросила стюардессу:
– Коньяк, пожалуйста.
Сейчас выпью пятьдесят граммов и засну. Если начнем падать,
я ничего не почувствую.
Девушка весьма резко ответила:
– Спиртные напитки подаются только в полете.
– А мы где?
– Пока на земле! – рявкнула стюардесса и исчезла.
Я тяжело вздохнула: вот он, родной, ненавязчивый сервис.
Любая другая авиакомпания мира, уж поверьте мне, лелеет своего пассажира до
того, что это даже надоедает. Любая, но не «Панкратовские авиалинии».
Наконец все пассажиры были рассажены, сосчитаны, самолет
затрясся, побежал по взлетной полосе, подпрыгивая на кочках и неровностях.
Вокруг что-то задребезжало, затренькало, засвистело, я вжалась в кресло,
проклиная всех: Ленку, Олега, Клауса Рихта, а главное, собственное любопытство,
приведшее меня в салон этого допотопного чуда авиационной промышленности.
Но потом жуткие звуки исчезли, понесся ровный гул, раздался
хлопок, очевидно, убралось шасси. Слегка придя в себя, я решила вновь попросить
коньяк, но тут дверь кабины пилота распахнулась, и появился мужик лет сорока, в
форменной рубашке и брюках. В руках он держал топор, самый настоящий, каким в
деревнях рубят дрова.
– Значитца, так! Я летчик первого класса, командир корабля
Мозжухин Георгий Сергеевич.
Пассажиры замерли в недоумении.
– Летим мы, как вам известно, в Вашингтон, – вещал пилот,
нежно поглаживая орудие лесоруба, – хочу предостеречь вас, господа. Видите
топор?
Сжав рукоятку огромной ладонью, Мозжухин поднял орудие
средневекового палача над головой.
– Он очень острый, им бриться можно, понятно?
– Нет, – пискнула я в полном ужасе.
Оказывается, старая раздолбайка, дребезжащая всеми частями
измученного железного тела, – не самое страшное, что поджидает бедных
пассажиров. У «Панкратовских авиалиний» еще имеются в запасе пилоты-психи.
Господи, куда же деваться?! И ведь не выскочишь на ходу, как из поезда или
машины.
– Имейте в виду, – снова потряс топором командир, – ежели
кто попрется в кабину с желанием захватить лайнер, зарублю на фиг. Мы все
вооружены до зубов, а штурман ножи метает… мечет… В общем, Серега ножик так
кидает, что с двухсот метров в глаз попадет. Лучше вам, господа террористы,
поостеречься. Ясно?
Гробовое молчание послужило ему ответом. У меня от
потрясения просто парализовало язык, наверное, у остальных тоже.
– Ясно? – повысил голос летчик.
– Да, – раздался неровный гул.
– Прекрасно, – кивнул командир, – тогда желаю хорошего
полета, мы тут для того, чтобы вам угодить. Кстати, имейте в виду, в
Шереметьеве отличный контроль, вас детально изучили, и нам точно известно, что
ни оружия, ни взрывчатки ни у кого нет. И помните: у меня топор, у Сереги
ножик, а у Ивана Павловича всего-навсего кулаки, но мало никому не покажется,
потому что он почти двести кило тянет, ему кресло по спецзаказу делали.
После этого заявления он с чувством выполненного долга исчез
за дверью кабины пилотов, а я не рискнула попросить коньяку и весь полет, тихо
вздрагивая, просидела в кресле. Надеюсь, на обратном пути командир корабля
будет вменяемым и не станет носиться по салону, размахивая ледорубом или
монтировкой.
Между Бонном и Москвой разница во времени составляет два
часа, была суббота, а Клаус Рихт, как я и рассчитывала, мирно вкушал кофеек в
гостиной, украшенной старомодными бюргерскими кружевными занавесками. Услыхав,
что я от Гарика, Клаус мигом расплылся в улыбке, усадил меня за стол.
– О, какой приятный сюрприз, – засуетился он, – друзья
Игорька – мои друзья. Как он там? Давно не звонил.
Поскольку мое пребывание в Германии было сильно ограничено,
я решила не вести подготовительный разговор и сразу ляпнула:
– Плохо.
– Что случилось? – испугался Клаус. – Он здоров?
– Физически да.
Рихт с облегчением вздохнул:
– Знаете, моя мать и Елена, матушка Игоря, скончались от
рака. Правда, говорят, что онкология не передается по наследству, но все равно
страшно. Игорь такой беспечный! Сколько раз я твердил ему: «Сходи к врачу».
Нет, только отмахивается! Времени, говорит, нет, ну как можно так
наплевательски к себе относиться!
Я молча слушала Клауса. Русский человек, выросший в
Германии, – это уже немец. Да никому из россиян не придет в голову отправиться
к доктору до того, как болезнь наступит сапогом на горло. Во всяком случае,
среди моих знакомых москвичей нет людей, регулярно бегающих на профилактические
осмотры, чтобы услышать: «Вы практически здоровы».
Вот французы раз в полгода посещают врачей. Западные люди,
приученные считать свои деньги, хорошо знают: дешевле выйдет задушить недуг в
зародыше, чем потом лечиться от хронического заболевания, отдавая большую часть
зарплаты на лекарства.
– Слава богу, – тарахтел Клаус, пододвигая ко мне корзиночку
с бисквитами, – он здоров.
Я осторожно взяла маленькую, невесомую булочку и сунула ее в
рот, нет, российский хлеб намного вкусней, немецкий, как, впрочем, и
французский, сильно смахивает на мыло. Откусываешь кусок, жуешь и понимаешь,
что аппетитная сайка растворилась, глотать-то нечего.
– Гарик нервничает из-за денег, – спокойно сообщила я, –
полмиллиона долларов – огромная сумма. К тому же, сами знаете, он заработал ее
своим трудом, а не приобрел, воруя нефть или газ у народа.
Клаус поперхнулся:
