– Нормально, для начала, – уклончиво ответил Охотник.
– Никто меня не учил. Сам научился. В детдоме иначе нельзя – или тебя затуркают, в соплю превратят, или боятся, или просто знают, что парафинить бесполезно. Легче убить, чем заставить нужник после отбоя чистить…
– В какую еще соплю? – удивленно поднял брови Охотник, прекрасно понимая, о чем идет речь. Но он хотел дать Гному возможность выговориться до конца. Пацану это было просто необходимо.
– У нас так салабонов называют – сопля. Или парафин. Тех, которые лучше будут чужие носки стирать, чем в морду получать. Когда я в этот детдом попал, сразу после войны, из эвакуации, с Урала, меня наши бакланы… кто именно – не скажу… тоже решили соплей сделать. Даже хуже, – на секунду смутился, а затем сверкнул холодным, далеко не детским взглядом Данила. – Сопли, они ведь тоже разные бывают. Одни только шуршат, а другие… Их еще рабочими соплями называют… Бакланов в умывальнике и сортире по ночам ублажают. Как шлюхи… Думали – раз я маленький, значит, легко запарафинить будет. Подстерегли в умывальнике, подошли втроем, двое заломали руки, ударили под коленки, на пол сбили, а дружок ихний уже штаны спустил. Чтобы, значит, мне своим хером по лицу поводить. А потом при всех заявить что я – сопля, к тому ж «рабочая»…
Не слишком приятные воспоминания, однако, никак не отражались на скорости поглощения Гномом варенья. Ложка уже звонко стучала по самому донышку банки.
– А ты что же? – как можно спокойней, словно между прочим, осведомился Охотник, прихлебывая чай.
– А я подбородок в грудь упер, да вдруг как садану головой ему в колено, – ухмыльнулся Гном, – Да так удачно, что коленную чашечку сломал. Цыпа сразу заорал, как резаный, грохнулся. Со спущенными штанами… Другие двое растерялись, хватку ослабили, я сумел извернуться, вырвать одну руку. Укусил одного за палец, вскочил на ноги и с разворота – ногой по яйцам. С третьим дебилом, правда, пришлось долго возиться. На голову выше меня, опытный… Два зуба мне, падла, выбил! Нос чуть не сломал… Я потом три недели как енот ходил, с двумя фонарями и опухшей скулой, языком с трудом ворочал. Твердую пищу жрать не мог… Но его я тоже достал. Повезло. Так бы он меня уделал… Шваброй по башке ему врезал. Она в углу стояла, возле мусорника. Палка толстая была и то сразу надвое переломилась…
– Что ж, молодцом, – похвалил Ярослав. – Сволочей надо учить их же методами. Иначе они, тупоголовые, просто не понимают. Разбор полетов был, конечно?
– И еще какой! – фыркнул Данила, поставив пустую банку на стол и привычно утерев губы рукавом казенной рубахи. На щеках пацана играл сытый румянец. – Они же все трое наутро в больницу попали. Уроды… Первый – с ногой, второй – с яйцами, третий с сотрясением мозга… Милицию, конечно, вызвали, директор наш, Дим Димыч Бусыгин, вообще хотел меня в тюрьму посадить… Но, к счастью, майор нормальный попался. Щербатов, кажется, его фамилия. Точно – Щербатов! Я ему рассказал, как оно было на самом деле, так он сразу приказал оставить меня в покое. Наоборот, хотел этих дебилов посадить, вроде как за хулиганку, даже спросил, буду ли я заявление на них писать или нет. Когда я ответил, что стукачом все равно не стану, он только ухмыльнулся. Мол, вопрос времени, все равно свое получат и их дорожка по жизни – от КПЗ до стенки – уже и так жирной краской нарисована. И уехал, сказав директору, что ко мне у милиции никаких претензий нет, а эти трое сами виноваты. Мужик что надо. Понимает, какие у нас, в детдоме, законы. Как в тюряге…
– А ты знаешь, как живут в тюряге?
– А то. «Лимонские» много чего рассказывали… Они вообще только о лагерях и говорят. Про то, где какие тюрьмы и пересылки находятся, какие статьи у «людей» тамошних в почете, а с какими лучше самому в петлю лезть или мойкой вены резать. Что в лагере можно делать, а что нельзя. Как стать известным вором…
– И тебе, будущему разведчику, вся эта грязь интересна?
– Да не так чтобы, – пожал плечами Гном. – Просто другой компании у меня… у нас с Пашкой Лебедевым, все равно нет и никогда не было. Пока я по другим детдомам шлялся, так мелкий еще был. А здесь, в Питере, – только свои, детдомовские, и «лимоновские»…
– Понятно, – кивнул Охотник. – Но насчет дружков мы с тобой, кажется, уже договорились. Так? Или я ослышался?
– Мое слово крепкое, – серьезно отрезал Данила и, совсем как урка, щелкнул ногтем большого пальца по верхнему резцу. – Чтобы я сдох!
– Да верю я, верю, – Ярослав протянул руку и взъерошил волосы пацана. – Не верил бы – ты бы здесь сейчас со мной не сидел, брат Гном. Ты запомни – очень многое, хотя далеко не все, в этой жизни зависит от нас самих. От наших поступков и даже от наших мыслей. Чего улыбаешься? Мысль ведь тоже имеет свою силу. И она почти так же материальна, как этот стол или вот эти кружки. Когда-нибудь, позже, если будет желание и время, я тебе расскажу об этом и ты убедишься, что это правда.
– То есть… – осторожно спросил Данила, – если я все время буду чего-то сильно хотеть, то это обязательно сбудется, так что ли? Как в сказке?
– Примерно. Хотя – далеко не обязательно, – согласился Охотник. – Ведь не зря люди, во всех без исключения странах мира, в самых разных религиях, еще в незапамятные времена придумали молитвы. Как способ выражения своих желаний и передачи их Богу.
– Вы что, верите в бога?! – искренне удивился Гном.
– Я верю в то, что не все столь просто в этом мире, как кажется на первый взгляд, – сдержанно ответил Охотник. – И над всеми нами есть другая, высшая сила. А как ее звать-величать – Бог или иначе – это уже не столь важно.
– Наверное, – вздохнул Данила. А потом, помолчав, вдруг спросил: – Вы не будете смеяться, Ярослав Михайлович, если я вам сейчас что-то расскажу? Что-то очень важное. Я никому раньше это не рассказывал, даже Пашке. Боялся – подумает, что я с ума сошел. Или просто дуркую. Но это было, клянусь!
– Обещаю тебе, что бы ты ни рассказал, я отнесусь к твоим словам серьезно, – заверил мальчишку заинтригованный Охотник.
У Ярослава вдруг возникло странное, непривычное, но в чем-то даже приятное ощущение, что все происходящее сейчас в этой каптерке, в эту самую минуту, ему уже знакомо. Что все это уже было наяву. Когда-то давно… И что удивительная история, которую ему сейчас расскажет сидящий на кровати, крайне возбужденный конопатый парень по прозвищу Гном оставит неизгладимый след в его дальнейшей жизни…
Что-то между ними – им и Данилой – определенным образом происходило. Но вот что?
– Я ее видел, – вновь опустив глаза, тихо прошептал Найденов.
– Кого ты видел? Где?
– Я видел мою маму. Однажды ночью, еще в старом детдоме, на Урале, я долго не мог уснуть. Долго лежал и смотрел в окно, на звезды. А потом… потом всего на секунду закрыл глаза и сразу же почувствовал, как ко мне на кровать, возле ног, кто-то сел. Я сразу же открыл глаза и увидел маму. Она была в том же самом платье, в котором погибла… Только вся словно светилась изнутри, таким мягким бело-голубым светом… как облако ночью, при свете луны… Вначале я сильно испугался, но она взяла меня за руку… Тогда я другой рукой сильно ущипнул себя за лицо, но ничего не исчезло. Мама по-прежнему сидела у меня в ногах и улыбалась… А потом сказала мне, что я – молодец. Настоящий мужчина. Сказала, что война скоро закончится, в начале мая следующего года… И еще сказала, что меня сразу после окончания войны перевезут в другой город… Потом погладила по голове. Сказала, что все у меня в конце концов будет хорошо и я справлюсь со всеми трудностями. И что мне… – Гном на секунду запнулся, проглотил застрявший в горле комок. Прошептал, чуть слышно, не в силах смотреть в глаза Охотника: – Что я найду друга – человека в военной форме, с тростью… А еще предупредила, чтобы я опасался другого человека – с раздвоенным шрамом над левой бровью… Это все было так странно… Она совсем не открывала рта, но я слышал ее голос у себя в ушах, в голове… Каждое слово… Помню, как с надеждой разглядывал спяших пацанов, не проснется ли кто-нибудь из них и не увидит ли то же самое, что вижу я. Чтобы потом подтвердить – я не сошел с ума… Но мама, опять прочитав мои мысли, сказала, чтобы я не беспокоился. Они все спят и ничего не слышат… И тогда я решился. Я спросил ее, как ей т а м… Мама ничего не ответила, только опять нежно погладила меня по голове. Потом нагнулась, поцеловала в лоб и пожелала спокойной ночи. Я тут же уснул. А когда проснулся, все было так же, как всегда… Только… только возле моих ног было примято одеяло. Как будто там недавно кто-то сидел… Первое время, недели две или около того, я был словно контуженный. Ни о чем другом, кроме маминых откровений, и думать не мог. Даже на всякий случай записал на внутренней стороне обложки, в тетрадке по математике: «Май 1945 года, конец войны. Человек в военной форме с тростью – друг. Человек со шрамом – враг». Через семь месяцев война действительно кончилась. Потом наш детдом расформировали и всех отправили по разным городам. Так я оказался в Ленинграде… А еще через год я впервые приехал сюда и сразу… увидел вас… И вашу трость… Сегодня вы меня позвали, сказали, что берете к себе в группу усиленной подготовки и даже почему-то пригласили в гости, на новоселье… Вот и выходит, что мне осталось только выяснить, кто такой человек со шрамом… Но и того, что уже сбылось, достаточно, чтобы поверить – той ночью я не бредил и мне ничего не померещилось. Это действительно была моя мама. Она разговаривала со мной оттуда. А раз так, значит никакой смерти нет. По крайней мере ее не стоит бояться. Потому что с ее приходом еще ничего не заканчивается. Может, совсем даже наоборот – все самое важное и интересное только начинается… Между прочим, она до сих пор со мной.
