Каждый из сидевших рядом ценителей искусства поспешил отметиться в этом нестройном хоре.
Я попросил прощения кивком головы перед каждым, хотя очень хотелось произнести извинения в полный голос и присовокупить монолог о своем искреннем раскаянии, минут эдак на пятнадцать. Юлечка покраснела от смущения, наградила меня осуждающим взглядом и опять сосредоточилась (или сделала вид?) на происходящем действии. Поерзав, я смирился со своей участью и снова уставился на сцену.
Слово я свое держу. Comple promissun. Исполняй обещанное, и тогда у тебя не будет проблем. Никогда. Закон старый, оправданный, действенный и правильный. По нему я и живу. Поэтому, несмотря на занятость в связи с акцией по друзьям-насильникам и прочим текущим делам, выкроил время и объехал на своей «восьмерке» все театры города.
После прикидки вариантов я остановился на театре оперы и балета, в котором давала представление датская труппа. На афише было красиво выведено: «Датский балет» и чуть ниже «Эритмия». На это слово я и купился. «Датский балет!!!» Не какой-нибудь волновахский или оренбургский! Да еще и это загадочное слово — «Эритмия».
Теперь за свою восторженность, любовь к родине Гамлета и элементарную эстетическую неграмотность я расплачивался по полной программе.
На сцене, в самом углу, стояла дородная датская тетка в легком флерном платье и декламировала стихи Гете в оригинале. Все ее стопятидесятикилограммовое тело конвульсивно содрогалось при новой реплике. Каждая из них разносилась по залу звуками строевого немецкого марша. Под этот аккомпанемент на сцене размахивали руками и ногами то сольно, то дуэтом, а то и массовкой фривольно одетые или, наоборот, почти раздетые мужчины и женщины. Именно размахивали, пытаясь всех убедить, что танцуют.
Ну, кто бы мог подумать, что эритмия — это танцы (в понимании датчан) под декламацию стихов. Предположить такое я не мог в самом кошмарном сне.
Безухову можно было позавидовать — Пьер мучился созерцанием родного, русского балета. Чем я и занимался — завидовал толстяку белой завистью.
В антракте, прогуливаясь с Юлей по длинным театральным коридорам, я искал предлог, чтобы умыкнуть со второй части, и не находил. Когда раздался звонок, приглашающий зрителей в зал, я понуро побрел к нашим местам. А вот Юлечка оказалась умницей, она не стала искать повод, а просто предложила, почувствовав мое состояние:
— Женя, давай лучше пойдем где-нибудь выпьем кофе!
— Кофе? — я даже несколько растерялся.
— Да, кофе. Как тебе такая мысль?
— Принимается без единой оговорки, хотя ты, конечно, понимаешь, какая это жертва для меня, истинного ценителя эритмии. Уйти на самом интересном месте. Перед второй частью. Но для тебя я готов даже на это.
— Ради меня?
— Да, ради тебя.
— Только на это?
— Нет. Для тебя я готов на все.
— На все, на все?
Я остановился посредине фойе и посмотрел на свою спутницу так, как будто видел ее впервые. Прекрасное вечернее платье (интересно, зачем абитуриентке в чужом городе вечернее платье?) выгодно подчеркивало юную красоту девичьего тела. Тонкий изгиб белой шеи, украшенный микроскопической золотой цепочкой, будил мысли о рыцарях, дамах сердца, драконах, чистых искренних чувствах и прочих романтических бреднях. Глядя в хитро прищуренные зеленые глаза, светящиеся изнутри веселым озорством, я просто не удержался и закрыл ее губы поцелуем.
— На все. Ты просто чудо.
Осторожно обнял ее за талию. Она положила мне руки на шею.
Так мы и застыли посреди фойе… Где-то вдалеке послышался стих Гете, исполняемый рыком раненой тигрицы. Зал ответил восторженными аплодисментами. А рядом, в самое ухо, прошелестел нежный голосок:
— Кофе мы будем пить? У тебя дома есть кофе?
Утром следующего дня я себя чувствовал так… как не чувствовал себя никогда. Уже в семь утра (уже потому, что Юля заснула около шести, а я вообще не смыкал глаз) я тихонько встал и сгонял на рынок. Результатом похода был огромный букет алых роз, положенный прямо в постель рядом с моей спящей красавицей.
Потом сделал в коридоре зарядку и принял душ. Всех в блоке строго-настрого предупредил: говорить только шепотом. В противном случае обещал сделать из ослушника героя Герцена, «который, падая с седьмого этажа, не предпринял должных мер предосторожности против сурового сырого климата и начал кашлять. Кашлял, кашлял, а на следующий день перестал. По одной простой причине — потому что умер». Все в блоке посмеялись, но очень тихо. Михаил, мастер-международник по велоспорту из Таллина предложил вообще объясняться знаками и тут же на языке глухонемых объяснил остальным: «Если Скиф обещал, то обязательно сделает, он такой!» Опровергать его я не стал.
Затем я кормил мое проснувшееся счастье прямо в постели собственноручно приготовленными бутербродами и поил свежезаваренным кофе. Рассказывал анекдоты и смешные истории, цитировал стихи, сетуя, что люблю Шекспира, а не Бодлера. Ходил, в натуральном смысле, вокруг кровати на руках. В общем, вел себя как последний влюбленный идиот. Коим себя и чувствовал. Если б не позвонил Костя и не напомнил о делах, я б так и провел весь день. С превеликим удовольствием.
* * *
Серега на своем «Мерседесе», в сопровождении тентового КамАЗа, прибыл к боксу номер двадцать четыре по адресу: ул. Рубинштейна, сорок три, в десять часов пятьдесят минут. Еще по дороге он позвонил Конраду Карловичу, и тот сказал, что пропуск на Савельева с машиной заказан, вахтер в курсе. Поэтому к самому боксу он подрулил без проблем.
Там же, у запертых ворот, его ожидали два давешних грузчика: Сережа и Леша. Марка Ариевича и Конрада Карловича видно не было. Серега вышел из «Мерседеса» и блаженно потянулся — до хруста в костях. Сделал несколько выпадов, разминая плечевой пояс, пару раз присел и, обхватив лодыжки руками, коснулся носом каждого колена, чувствуя приятную гибкость позвоночника: «Красота — единство духа и тела». Настроение — лучше не бывает. А почему ему быть плохим, если все так удачно складывается? Сейчас он отгребет кучу вожделенных бабасиков. Пусть они сегодня еще в виде плитки, но по прошествии нескольких дней они неминуемо превратятся в нежно шелестящие зеленые бумажки, кои позволяют в этой жизни делать абсолютно все.
Один из грузчиков поднялся навстречу и прервал столь радужно текущие мысли:
— Ты, что ли, Савельев Сергей Петрович будешь?
— Ну, я.
— Это ты к Михельсону приехал?
— Точно так.
— Карлович попросил открыть тебе ворота, — доставая из кармана связку ключей, сказал то ли Леша, то ли Сережа.
— Да? — удивился Сергей. — Хм, надо же, какое доверие.
Кому оказано доверие — ему или грузчикам, Рембо осмыслить не успел — за гаражными створками открылось чрево пустого ангара. Справедливости ради надо заметить, что не совсем пустого — посредине бокса, на полу стояла литровая бутылка с приколотой к ней запиской.
