Когда много месяцев назад, скучая и тоскуя, Сысоев говорил Терьяну, что в «Инфокаре» все непросто, он еще не отдавал себе полного отчета в том, что означают эти слова. Теперь же, в больнице, когда свободного времени оказалось сколько угодно, Виктор смог наконец-то свести воедино тревожащие его факты.
Самое простое было бы сказать, что все дело в Платоне. Он действительно сильно изменился за последние годы — стал более нервным, резким, в голосе его появились истерически-командные нотки. Он мог позвонить и навопить по телефону, не слушая никаких, даже самых осмысленных возражений и оправданий. Если потом оказывалось, что он был не прав, Платон извинялся знакомой академической скороговоркой, хватая обиженного за рукав и виновато улыбаясь. Но все это, с учетом колоссального груза ответственности, давящего на Платона, и безусловно признаваемого за ним лидерства, можно было легко объяснить и понять. Тяжелее было наблюдать, как ведут себя окружающие Платона люди. Как-то раз, беседуя с клиентом в секретариате центрального офиса, Виктор увидел, что к Платону в кабинет пригласили полковника внутренних войск, давно ожидающего приема, — толстого, важного субъекта с красным обветренным лицом и хорошо поставленным командным голосом. Полковник прогуливался по предбаннику, выпятив нижнюю губу, и время от времени пренебрежительным взглядом окидывал оранжерею, сотворенную Марией, — впрочем, при появлении очередной инфокаровской красотки в этом взгляде вспыхивали и тут же гасли искорки мимолетного интереса. Когда же прозвучало долгожданное приглашение, полковник мгновенно изменился — куда-то исчез выпирающий из кителя живот, втянулась в плечи голова, на кирпичном лице не знающего сомнений отца-командира появилась добродушно-растерянная улыбка, и он, чуть заметно приподнявшись на носки, засеменил в кабинет Платона, сжимая в левой руке папку с какими-то бумагами.
Вот таких — семенящих — становилось все больше. И то ли из-за их количественного превосходства, то ли по каким-то иным причинам, но представители старой гвардии, которые раньше спокойно вламывались к Платону в любое время дня и ночи, звонили по прямому телефону по поводу и без повода, просто потому, что захотелось потрепаться, пользовались правом «старого академического галстука», чтобы в любой обстановке называть Платона Тошкой и на «ты», — вся бывшая институтская интеллектуальная элита, крутившаяся в «Инфокаре» и вокруг него, стали сдавать позиции. Это происходило незаметно, и вовсе не потому, что Платон так захотел. Просто времени на фамильярный треп и на то, чтобы вступать в дискуссии с друзьями, гордящимися своим интеллектуальным первородством и имеющими собственное суждение по любому поводу, у него уже не оставалось. Для дела нужны были толковые исполнители, натасканные на командный окрик псы, впивающиеся в порученное им дело мертвой хваткой и понимающие язык хлыста в виде немедленной отлучки от кормушки и язык пряника в виде ежемесячной раздачи даров.
В больнице Виктору спалось плохо. Ночами, выпуская в форточку запретный табачный дым, он много размышлял и все отчетливее понимал, что за переменами в «Инфокаре», помимо объективной потребности развития бизнеса, стоит еще и чья-то непреклонная воля. Многие, вроде бы второстепенные события происходили не так, как замышлялись или как могли бы произойти. Приведенные Платоном из Института безработные научные кадры, получавшие задания той или иной степени расплывчатости, неожиданно сталкивались с непонятными препятствиями, с неизвестно почему возникавшими проблемами, путались в непростой системе взаимоотношений, совершали идиотские ошибки, искренне недоумевали, оказываясь втянутыми в цепочки кадровых перестановок, и через какое-то время исчезали или же оседали на далекой периферии инфокаровского бизнеса. А их места оказывались занятыми совсем другими людьми, которые появлялись неведомо откуда, отдавали водителям и обслуге категорические распоряжения и общались друг с другом на понятном только им языке. Они часами пропадали в мэрии и Городской думе, в правительстве и аппарате президента, перезванивались по телефону с советниками и управляющими, при появлении Платона или Мусы вставали, изображая на лицах почтительное внимание, а потом снова рассаживались по креслам, перебрасываясь фразами, предназначенными только для посвященных.
На глазах создавался и костенел хищно нацеленный на извлечение прибыли аппарат со своей, подчиняющейся одной-единственной задаче логикой иерархического построения. И в этой иерархии ни уровень образования, ни былые заслуги, ни многолетняя дружба не могли иметь никакой ценности. Нарисованный на бумаге квадратик должен был наилучшим образом исполнять отведенную ему функцию.
А все остальное — от лукавого.
Появление в иерархии нового человека не могло не беспокоить, хотя Виктор и успокаивал себя тем, что с Петей Кирсановым, да и с кем угодно вообще, ему делить нечего.
Делить и вправду оказалось нечего. Когда Виктор вышел из больницы — врачи выпустили его, назначив строгий режим, прописав три медикаментозных курса и напугав последствиями несоблюдения предписаний, — он обнаружил в инфокаровской приемной новые лица. Секретаршу Пети Кирсанова. Охрану Пети Кирсанова. Водителя Пети Кирсанова, ждущего указаний. Сам Петя Кирсанов занимал кабинет Платона, окончательно переместившегося в клуб. Впрочем, в тот момент Пети не было, потому что он, вместе с Мусой, Ларри и Марком, находился в клубе же на важном совещании.
М-да… Когда все только начиналось, Платон говорил Виктору совершенно иные вещи. И оказываться теперь в унизительной ситуации, выяснять, почему раньше было одно, а теперь другое… Ясно, что Виктора отодвинули, забыв не только о том, что он сделал для СНК, но и обо всем, что было раньше. О многолетней дружбе, об Институте, о том, что «Инфокар» возник в том числе и на его с Сережкой Терьяном деньгах. Что же теперь? Ехать к Платону и плакаться, что у него нет работы, потому что старый бизнес он прикончил, а из нового его выперли?
Сысоев сказал Поле, что уезжает по делам и в шесть она может быть свободна, после чего отправился домой. Надо будет — сами вспомнят. А нет — пошли они все к черту.
Виктора разбудил звонок в дверь. Он откинул щеколду, дернул ручку на себя.
Странно. Дверь не поддавалась. Он потянул изо всех сил. Дверь поползла внутрь и втащила за собой Платона, который крепко держался за ручку и упирался обеими ногами.
— Привет, — сказал Платон, бросив ручку. — Напугался? Я тебя не разбудил? Как себя чувствуешь?
— Все шуточки шутишь… Когда же ты вырастешь? — Виктор покачал головой, провел Платона на кухню и зажег под чайником газ.
Платон плюхнулся в стоявшее у стола кресло, выложил перед собой два телефона, водрузил на стоп промасленный бумажный пакет.
— Я тебе пирожки привез. Муса нанял повара, тот потрясно готовит. Вот эти — с капустой, эти — с курагой. Давай чай. Я с утра не ел.
— Ну так что? — спросил Виктор, разливая чай и выкладывая пирожки из пакета на блюдо. — Говорят, ты уже укомплектовал начальство СНК. Эф-Эф, Петя… Кто там еще?
Объяснение заняло часа два. Платон говорил с жаром и, как всегда, убедительно. О том, что самое трудное уже позади, что бумаги напечатаны, доставлены и исключительно успешно продаются. О том, что теперь наступает завершающий этап, когда акции СНК будут обменены на акции Завода, и тогда все будет хорошо. Что ключевая деятельность все равно сосредоточена в «Инфокаре». Что его, Виктора, потенциал в СНК вряд ли будет востребован — там, по большому счету, делать уже нечего.
