«А при чем здесь подвал?»
«Я ведь пошутил тогда — когда сказал, будто в этом подвале можно, если что, отсидеться. Но во всякой шутке есть доля правды. Согласен со мной? Я не трус и не собираюсь прятать голову в песок каждый раз, когда запахнет жареным. Но я нормальный человек и понимаю, что всегда надо иметь запасные ходы».
Муса кивал головой, соглашаясь. Надо быть идиотом, чтобы не иметь запасной ход для любого развития событий.
«А ты помнишь, как он взвился, когда увидел подвал? — продолжал X. — Просто как ненормальный. Потому что он по-другому устроен. Ему надо только вперед, он больше ничего не понимает. Помнишь? Вот то-то же. Я тогда ничего ему не ответил, не стал спорить и подвалом этим вовсе даже не занимался. Но давай представим, что я подвал все-таки оборудовал, втихаря. Ты ведь не будешь отрицать, что в жизни все может случиться?»
«Не буду».
«Вот! И если что — могу я взять его за руку и привести в этот подвал? Могу? Могу. А как ты думаешь — он пойдет?»
«Не знаю».
«А я знаю. Пойдет. Потому что при всех его завихрениях и ему нужно место, где можно остановиться и подумать, где можно хоть на минуту отдохнуть от гонки, где нет немедленной угрозы. Ну так вот, подвал, о котором я говорю, — это предательство или нет?»
«Нет».
«Тогда давай этот момент и запомним. Теперь будем рассуждать логически. Я утверждаю, что если подвал — это не предательство, то и во всем остальном я тоже прав».
«Ну-ка, ну-ка…»
«Изволь. Дальше все просто. Давай мы с тобой займемся самым элементарным анализом ситуации. Все началось с ленинградской истории, когда украли эту девочку. Вроде бы мелочь. Но нет! К нам, в центральный офис, органы пришли сразу же. Что, скажешь, у нас нет никаких нарушений? Да сколько угодно! У всех есть, а у нас-то — хоть лопатой выгребай. И деньги тоже есть — немалые. Ты не помнишь, сколько я лично отстегнул, дабы они не интересовались, чем не надо? Помнишь? Вот так-то… Но это же не значит, что на нас досье не завели. Я точно видел, какие документы они копируют. На целое собрание сочинений хватит. И это досье спокойненько лежит, ждет своего часа. Потом Австрия. Опять пришли, но уже другие. Опять плачу бабки, опять уходят, но документы тоже под шумок прихватывают с собой. И тут уже не только на фирму, но и на нас начинают личные томики заводить, потому что старый друг…»
«А я знаю, что ты дальше скажешь».
«Что?»
«Ты скажешь, что все твои действия — не что иное как оборудование подвала для Платона».
«Именно это и скажу. Только не сейчас, а когда закончу. Чтобы раз и навсегда стало понятно — другого выхода просто нет. Можешь не перебивать две минуты?»
«Ладно».
«Дальше началась эта эпопея с сысоевскими иномарками. Вроде как чужих людей постреляли, а приходят опять к нам. По третьему кругу пошло. Ты понимаешь, что происходит? Они к нам ходят уже как на работу. Я не буду сейчас ни про Петьку, ни про Витькино самоубийство, ни про Марка… Я про то, что ежели завтра, к примеру, в Японии или где-нибудь еще случится землетрясение, то послезавтра у нас объявится очередная следственная бригада. Спросят, нет ли контрактов с японскими фирмами, потом возьмут бабки и упрут очередную пачку документов. Мы под колпаком, уже воздух начали выкачивать, — и что мы делаем в этой ситуации?»
«Что?»
«Мы создаем СНК. Шум на весь мир! Под этот шум потихонечку прибираем к рукам Завод. На что расчет? Что нас не тронут, потому что тогда Завод грохнется? Да про эти дела от силы пять-шесть человек знают. А тогда на что мы рассчитываем? На авось? Давай в этом месте остановимся, и ты мне честно признаешься, что положение дел просто критическое. Признайся честно».
«Признаюсь».
«Но раз ты это признаешь, то должен согласиться, что сейчас — как никогда надо сесть и крепко задуматься. Понять, как быть дальше, взвесить все варианты, приготовиться к любому — подчеркиваю, к любому! — развитию событий. Ты помнишь, что сказал Ларри? Кто сейчас против нас играет? Вася Корецкий! Бывший Викин муж. Был бы он сам по себе — хрен бы с ним. А кто может поручиться, что за ним не стоит вся старая команда? И это, если хочешь знать, лишний раз подчеркивает, что прав я, а не ты. Ты не хуже меня знаешь, почему погибли все великие империи».
«Почему?»
«Да потому что у них мания величия очень быстро развивалась. И не в том даже плане, что они больше и сильнее других, а в том — что они самые умные и умнее просто не найдется. Только я что-то сильно сомневаюсь, что мы и есть самые умные, В том, что Платон — самый умный. Или Ларри. Или я. Пойми, идиот, против нас сейчас играет государственная машина, сто процентов гарантии. И что — мы втроем собираемся их всех сделать и выиграть? Смешно, ей-богу! В этих условиях лучшее, что мы можем сделать, — это воспользоваться любой предложенной нам помощью. Тем более что она не откуда-то с Луны свалилась, а пришла от наших же стратегических партнеров. Если захочешь со мной дальше спорить, не забудь, что они, когда мы еще только в штаны писали, уже занимались делом. И во всяких правилах наверняка лучше нас разбираются, как бы мы тут ни пыжились. И первые бабки в этой стране сделали они, а не мы. И они до сих пор живы-здоровы, и ни черта их не волнует. А на нас идет наезд за наездом. Поэтому, что бы ты мне сейчас ни рассказывал, от того, что они на порядок умнее нас, ты меня все равно не отговоришь».
«Допустим. Но только допустим. Здесь есть о чем поспорить».
«А вот этого-то и не надо. Я прекрасно знаю, что ты мне хочешь сказать. Что Платон — гений? Я это и сам знаю. Только дело вовсе не в этом. Пусть даже он в сто раз умнее их всех. Только у нас и „Инфокар“, и Завод, и СНК, и „Даймлер-Бенц“, и черт знает что еще. Мы всем на свете занимаемся. А у них есть только Завод — и ничего больше. И о том, чтобы Завод уцелел, они думают день и ночь, все вместе. Их это по двадцать четыре часа в сутки гложет. Поэтому-то они первыми хоть какой-то рецепт придумали, как себя защитить…»
«Вот именно! Себя!»
«Так ты считаешь, что они только себя защищают?»
«А ты считаешь иначе? Не хочешь припомнить, как они начали тебя обхаживать, когда ты сюда угодил? Как папа Гриша тебе звонил каждый день? Как директор после похорон Кирсанова с тобой полночи просидел? Как посылочки с фруктами и икрой слали?»
«Ага! Вот ты и проговорился! Ты всерьез, что ли, хочешь сказать, что меня икрой купили? Что я Платона и Ларри за трехлитровую банку зернистой продал? Да я ее, если помнишь, в ту же ночь девочкам в ординаторскую снес и больше не видел. Они, на Заводе, просто поняли раз и навсегда, что я — единственный человек, с кем еще можно разговаривать. Что Платону сейчас не до них. Что он теперь будет ребусы разгадывать — кто, да за что, да что делать. А у них своя головная боль…»
«Почему же они со своей головной болью к Платону не сунулись?»
«Да потому, что это бессмысленно. Он послушает, головой покивает, поулыбается, потом скажет, что все будет нормально. И дело с концом! Если ты нормальный, только представь себе — у тебя не просто проблема, а вопрос жизни и смерти, буквально. Ты приходишь с этим к человеку, а он кивает головой и говорит, чтобы ты не дергался. И все идет, как шло. Тебя такое устроит? При этом ты не пенсионер, не инвалид, не дебил, и кое-что сам умеешь делать. Устроит тебя такое? Что молчишь?»
