Уже очень много лет эти старые люди догадывались о существовании друг друга — по неуловимым для других признакам: по неожиданно обнаруженной пустоте там, где должна была скрываться ни о чём не подозревающая добыча, по обманным ходам и искусно заброшенной дезинформации, по политическим союзам, потрясающим воображение нелепостью и невозможностью, по внезапно вспыхивающей вражде между естественными союзниками.
Для каждого из них длившийся десятилетиями поединок был фехтованием с собственной тенью, такой же гибкой и так же владеющей смертоносной наукой шпаги и кинжала, как и тело, отбрасывающее тень.
Впервые они встретились лицом к лицу на берегу Средиземного моря, на острове, где когда-то император Павел, преклонив колена, принял из рук магистра разлапистый крест рыцаря Ордена. На горизонте маячил корабль, на котором американский президент Рональд Рейган договаривался о новых правилах мирового устройства с советским генсеком Михаилом Горбачёвым.
Старик тогда сидел на веранде в плетёном кресле, с пледом на худых коленях, и с горечью думал, что в третий раз за долгую жизнь вплотную приближается к заветной цели, и снова она ускользает. Как в тридцать девятом, а потом — в дни Карибского кризиса.
В первый раз он был ещё молод и неопытен, а решения принимались другими людьми, считавшими, что могут перехитрить любого и не понимавшими всей силы коварства противника.
Во второй раз ненавидимый им тупой армейский генералитет навязал свою волю высшему руководству страны и поставил мир на грань ядерной катастрофы.
Старик терпеливо ждал и опять, судя по всему, не дождался. Потому что единственно верная идея построения мирового порядка была совершенно чужда тому, кто в эти самые минуты сдавал американцам одну позицию за другой, игнорируя любые, даже самые весомые, доводы.
«Надо менять, — с горечью подумал Старик. — Придётся менять. А ведь как хорошо начинал… Уже сейчас следует задуматься о том, кто станет следующим. Возможно, что тот, из Свердловска… Елкин? Ельцов?»
По каменному полу что-то протащили, заскрипело старое дерево.
— Я знаю, о чём вы думаете, — прозвучало по-русски, но с сильным акцентом. — Можете называть меня Хорэсом. Кажется, именно так я обозначался в ваших агентурных сведениях. Кстати. Вас ведь не обидит, если я буду называть вас Тимуром? Здравствуйте, Тимур.
— Здравствуйте, Хорэс, — сказал Старик, не оборачиваясь. — Я так и думал, что вы должны быть где-то неподалёку. Торжествуете?
— Нет. Не торжествую. Я был бы огорчён, не ощущая вашего постоянного присутствия, Тимур. Разрешите небольшой комплимент? Хотя это не в моих правилах, да и не в ваших…
— Зачем?
— Вы предположили, что я торжествую. Хочу ответить.
— Это не обязательно.
— Все равно отвечу. В сорок третьем я был на отдыхе… В одном городе. Знаете в каком?
— Несомненно.
— Так вот. Тогда в Тегеране ваш лидер рассуждал о личных особенностях мистера Черчилля и сделал весьма глубокое замечание. В кругу близких людей. Черчилль, сказал ваш лидер, серьёзный человек, он умеет ждать. Меня тогда поразили эти слова. Они свидетельствовали о глубоком понимании специфики нашей с вами работы, мистер Тимур, в которой господин Сталин никак не мог профессионально разбираться. Если исключить сказки о его сотрудничестве с секретными службами царского правительства. Я много лет внимательно слежу за вашей работой. Убеждён, что вы тоже умеете ждать. Именно поэтому торжествовать я не могу. Так как прекрасно понимаю, что уже сейчас вы имеете в голове план последующих действий. Да?
— Вам нужно моё подтверждение?
— Нет. Просто хотел засвидетельствовать вам неизменное уважение. Все эти годы мне было чрезвычайно приятно и поучительно работать с вами. Вернее, против вас. Впрочем, это одно и то же.
Снова заскрипело дерево. Старик повернул голову, увидел пустое кресло-качалку и удаляющуюся в темноту сгорбленную фигуру, которую поддерживала под руку невысокая женщина.
И вот теперь этот же человек, которого Старик знал исключительно как Хорэса, прибыв в Москву с сугубо частной туристической целью, но одновременно с президентом Соединённых Штатов Бушем, по странным каналам вышел на давнего противника и единомышленника. Предложил встретиться, старательно выговаривая по телефону русские слова. Приехал на Ленинский проспект, оставил в прихожей смешную зелёную шляпу с узкими полями, более похожую на ночную посудину, сел на продавленный диван, не снимая с груди фотоаппарат, неизменную принадлежность любознательного иностранного туриста, оскалился ослепительной фарфоровой улыбкой и приготовился задавать вопросы.
Надо сказать, что визит Хорэса оказался для Старика полной неожиданностью. Ожидалось другое.
Московские взрывы в сочетании с изящной схемой по смене высшей власти должны были вызвать к жизни естественный интерес профессионалов. Но интерес, если действовать по всем правилам, обязан был проявиться в усилении активности агентуры, в первую очередь легальной — инвестиционных банкиров, журналистов, скромных сотрудников представительств инофирм. То, что на контакт вышел человек из первого эшелона, было неприятным сюрпризом. Означать это могло только одно — масштаб и цель операции не то чтобы известны, но предвидимы.
Неужели генерал Кромвель забыл сжечь ночной колпак поутру? Или в мире уже не может быть ничего нового? Всё просчитано и проанализировано неутомимыми компьютерами?
— Скажите, Хорэс, — вкрадчиво произнёс Старик. — Вот я — старый человек, очень далёк от современной техники. Эти компьютеры… Я не очень про это понимаю. Что такое компьютер?
— Компьютер, — принялся объяснять нимало не удивившийся вопросу гость, — это электронный мозг. Очень маленький. Очень несовершенный. Но! Компьютер обладает рядом свойств, находящихся за пределами человеческих возможностей. Почему вы спросили?
Старик пожал плечами.
— Я люблю задавать вопросы про то, что не знаю. Например, я ничего не знаю про телевидение — каким образом на экране возникает лицо говорящего со мной человека. Но про это спрашивать не очень прилично, потому что, как я понимаю, про электричество я знаю ровно столько же, но вопросов не задаю. Я привык к электричеству. Когда-нибудь привыкну и к телевизору. Про компьютер я спрашиваю исключительно потому, что у меня есть ощущение тайны, связанной с этим прибором. Вот вы, Хорэс, сказали — мозг. Но ведь мозг — тайна. Не правда ли?
Гость кивнул.
— И да и нет. Мозг — тайна, потому что никто из нас не в состоянии представить себе, как он устроен. Точно так же, как ни один из нас не понимает, из чего состоит извергаемый им кал. Однако мы не рассматриваем кал как тайну, достойную изучения. Ежедневно и ежеминутно тысячи женщин производят на свет новые мозги в процессе, мало чем отличающемся от испражнений каждого из нас. Почему же одно есть тайна, а другое — нет? На самом деле интересно совершенно другое.
— Что, если не секрет?
