— Что делать, Григорий Павлович? Вы — человек с опытом, знаете, приличных людей мало на свете. С трудом найдёшь какого-нибудь одного, обучишь делу, приоденешь малость, а он шмыг — и в президенты. Так и получается.
— Ты, Ларри, брось, — посоветовал Папа Гриша, покосившись по сторонам. — Брось. Ты ведь очень даже не дурак, я бы сказал — исключительно умный человек, за что я тебя и уважаю бесконечно, и наверняка ты заметил, что сейчас обстановочка немного того. — Он пошевелил пальцами. — Непростая обстановочка. По прежним временам, Федор Фёдорович должен был бы подойти к тебе и расцеловать троекратно, по русскому обычаю. Однако не подходит. Потому что все эти воспоминания, это сейчас очень несвоевременно. Особенно на людях.
— Как только где-нибудь возникает непростая обстановочка, Григорий Павлович, — сказал Ларри, — так тут же у нас с вами начинается разговор по душам. Интэрэсное совпадэние.
— А как только начинается у нас с тобой разговор по душам, — в тон ему ответил Папа Гриша, — так я у тебя начинаю акцент замечать. Тоже интересное совпадение. Платон где?
— Едет сюда. Но может не успеть. Он на всякий случай планирует подскочить в аэропорт, если сюда опоздает. Поможете организовать встречу?
— Ох, Платоша, Платоша, — вздохнул Папа Гриша. — Уже, поди, полтинник стукнуло, а он все не угомонится… Все девки, девки… Ты, Ларри, не думал никогда, чтобы ему какие-нибудь таблеточки давать втихомолку? Повар же есть, вот он бы и организовал. Втихаря. Глядишь — делом бы занялся. А не шлялся невесть где, когда есть возможность с президентом страны побалакать по душам. Ну что ж делать, раз так. Попробую помочь. Ты тоже в аэропорт поедешь?
— А надо?
— Да нет, — легко согласился Папа Гриша. — Пожалуй, что и не надо. Мы ведь с тобой и здесь можем поговорить. А ты его подготовишь. Я ведь за вас, чертей, всей душой болею, Ларри! Сколько пережили вместе… Веришь — нет, просыпаюсь ночью иногда, я ведь мало сплю теперь, Ларри, возраст, да и сердчишко пошаливает, как вспомню старые времена, так слезы накатываются…
Ларри вежливо, но нарочито посмотрел на часы.
— Да, — сказал Папа Гриша, — да. Такое, значит, дело. Два вопросика, Ларри. Первый мы уже обсудили вроде. Вредных воспоминаний никаких не надо. Ни на публике, ни наедине. Тут во время предвыборной кампании всякое в газетах писали, Федор Фёдорович очень болезненно реагировал. Особо, когда про Леночку речь заходила. Это личная такая тема, Ларри, а личные вопросы — они всегда задевают за живое. Согласен со мной?
Ларри кивнул.
— Вот и правильно. Всякие «Инфокары» — это в разговорах совсем даже лишнее. Ничего хорошего такие разговоры не принесут. А второй вопрос — он совсем лёгкий. Тут у вас крутится один человечек с американской девушкой. Надо так организовать, чтобы эта парочка с нашими товарищами встретилась.
— Зачем? — поинтересовался Ларри. — Поболтать?
— Этого я, Ларри, не знаю, — Папа Гриша со всею искренностью вздохнул. — Не знаю. Опять же, Ларри, личный вопрос. Илья Игоревич, близкий друг… А по нашим данным, они — последние, кто с ним встречался. Дело по похищению — на контроле. Прокурорские, понятное дело, хотят снять свидетельские показания. Вот и вся недолга.
— Прокурорские, говорите?
— Прокурорские, прокурорские. Дело-то генеральная прокуратура возбудила. Организовали бы беседу, а?
— Так вы и бригаду следователей с собой захватили? — Ларри огляделся. — То-то я смотрю, лица у многих очень одухотворённые. Я сначала решил — может, поэты какие, писатели-юмористы. А это оказывается — вот кто…
— Ты, Ларри, не ёрничай, — серьёзно посоветовал папа Гриша. — Знаешь такое русское слово — «ёрничать»? Я понимаю, что тебе такое решение принимать непросто. Наверное. Так от тебя прямо сейчас никто ничего и не требует. Посоветуйся. А завтра созвонимся.
Глава 52
Что будет
«Должно хранить тайны своих друзей.
Но хранящий тайну бесчестит свою совесть и посрамляет доверие к себе».
Иоанн Дамаскин
В аэропорт Платон приехал первым, поэтому своими глазами увидел почти космическое по мощи зрелище.
Сперва до него донеслось марсианское завывание множества сирен, потом на трассе появилась длинная вереница стремительно приближающихся огней, огни пробивали темноту, увеличивались в размерах, слепили глаза. Разрываемые фарами клочья сползшего с гор тумана закручивались в галактические спирали. Первые несколько автомобилей вырвались вперёд, заученно отстроились в две шеренги и синхронно развернулись к центру площадки перед воротами, перекрывающими въезд на лётное поле. Ворота тут же распахнулись, и передняя часть кавалькады пролетела к виднеющимся вдалеке самолётам.
Бронированный «Мерседес» местного президента замер в центре площади, хвост процессии остановился в десятке метров позади.
Стало светло, как днём. Охранники, выскочившие из передовых машин, загромыхали по ведущей в депутатский зал металлической лестнице.
Из «Мерседеса» вышли двое — Федор Фёдорович в длинном кожаном пальто и провожавшее его первое лицо республики, слегка, как показалось Платону, съёжившееся и растерявшее генеральскую представительность. Они прошли вслед за охранниками, после чего остальные машины стали медленно и как бы с опаской проползать на лётное поле.
Кадиллак, похожий на тот, в котором ездил местный водочный король Якуб, уверенно тормознул рядом с «Мерседесом», открылась дверца, и оттуда тяжело выбрался Папа Гриша.
Он огляделся, без труда опознал платоновскую машину и призывно помахал рукой, не сомневаясь ни на минуту, что его видят.
Платон прекрасно понимал, что историю с Восточной Группой Папа Гриша не забудет и не простит никогда. Ещё одна монетка в копилку. Любые слова никакого значения иметь не будут. Поэтому пусть Папа Гриша начинает разговор сам.
— Вот, — дрогнувшим голосом сказал Папа Гриша и стал громко сморкаться, пряча глаза, — вот… Свела опять жизнь… Веришь, Платоша, как поставил ты меня на политическую работу, а потом позабыл за важностью дел, я уж подумал — не свидимся больше. Старый я стал, Платоша, сердце ноет по ночам, бывает схватывает — не продохнуть. А ведь сколько вместе пережито, это же ни в каком романе не написать… Я тебе знаешь что скажу — вот самое лучшее, что у меня было в этой жизни, это таки начало «Инфокара». Как на продранных стульях сидели, с пивом «Жигулёвским» да в дыму табачном, все хотели мир перевернуть, планы наполеоновские строили. И получалось все. Я и тогда ведь уже был не мальчик, а с тобой и с ребятами лет двадцать скинул единым махом. Все думал — а вдруг кончится это когда-нибудь, и постарею сразу, помру. Может, так оно и есть, а? Может, я и помер на самом деле, а сейчас так… оболочка одна телесная бродит по свету, неприкаянная, не знает, куда прислониться? Как ты думаешь, Платоша?
«Началось, — понял Платон, ощутил прилив злобы и стал в уме считать до десяти, — играет… Волк… Сейчас главное — не сорваться».
